– Коровы? Увезет, а потом коровы… – возмущается Динка.

– Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю, что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она, бидна, в речке утопилась…

– Совсем? Насмерть? – испуганно спрашивает Динка.

– Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она своего виду не показала, да и бросилась тишком.

– Ну а что же… пан? – с ужасом спрашивает Динка.

– Да то уже давно было… Только маты моя добре помнят… Як вернулся пан с городу – бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, – ну, вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на коня да и туда… Схватився отак за голову… «Что ты, – каже, – наделала, что наделала…»

– Подлец он, и больше ничего! – топает ногой Динка.

– Ой, что ты! – укоризненно качает головой Федорка. – Не можно так, Диночка… Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил… А уж Павло – вот это сама что ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду присказка есть такая: «Не так пан, як его пидпанок!» – глубокомысленно закончила Федорка и вдруг, словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и тихонько, по-бабьи, запричитала: – А мени ж горе, голубонька моя, такэ горе, что не знаю, куда и податься…

– Подожди, – дергает ее за рукав Динка. – Скажи лучше, за что тебя мать била?

– Ой, била… Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по всей хате тягала… – всхлипнув, жалуется Федорка.

– Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?

– За его да за Дмитро… Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле… Ой, Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе никакой жизни нету.

– А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? – удивляется Динка.

– Матка не велела, – сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. – Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце, начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с утра лепила… – снова всхлипывает Федорка.

Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки… Но ничего, ничего, она со всеми расправится.

– Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату… Поняла? – строго говорит Динка плачущей подруге.

– Эге… Поняла, – бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. – Только… что ж ты ему зробишь?

– Что зроблю, то зроблю, – круто обрывает ее Динка. – А теперь иди домой и больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала – молчи. Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет! Тю-тю! – весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.

– Тю-тю! Ой, матынько моя! – прыскает от смеха Федорка. – Ну и что ты за людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! – растроганно говорит Федорка, прощаясь.

* * *

В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками голову… Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее голове за этот день!

«Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего… А еще надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи…»

Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек. Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. «А сколько же ему теперь лет?» – думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать… спать… Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от хозяйки.

Динка выходит из дома очень рано. Она боится, что утром придет Ефим и, заметив ее сборы, скажет: «А куда-то ты собралась? Нема чого тебе ездить в город! Сиди дома. Мамы нет, Лени нет – значит, слухайся меня!» Без мамы и Лени Ефим всегда чувствует на себе ответственность за «девчаток» и строго опекает их. С Мышкой он еще церемонится, а с Динкой обращается как с дочкой. Кстати, своих детей у него нет.

«Вот он и отыгрывается на мне! – сердито думает Динка, уныло плетясь по лесу. – Еще целых два часа можно было поспать, так нет, вставай, иди неизвестно куда так рано!»

Солнце еще только поднимается. На траве лежит ночная роса, деревья и то еще не совсем проснулись: шу-шу-шу – перешептываются между собой; и птицы еще не хлопочут около своих гнезд; на дороге прибита пыль, не видно свежей колеи. Динке хочется спать, она идет с закрытыми глазами, натыкаясь на кусты и деревья. На руке ее болтаются сцепленные ремешками сандалии, прошлогоднее платье с вылинявшими голубыми горошками цепляется за кусты и, обрызганное росой, липнет к голым коленкам.

«Если завалиться тут где-нибудь и поспать еще часочек?» – вздыхает Динка.

Но в лесу легко заспаться, она знает это по собственному опыту. Нет уж, ехать так ехать! Только как соваться такому разморенному человеку в город, да еще на такое трудное дело, как поиски… «Ведь искать Иоську – это все равно что искать иголку в куче мусора. И некому мне помочь, – с обидой думает Динка. – Ведь это одни разговоры, что надо советоваться со старшими. А где у меня старшие? Мамы нет, Лени нет, Мышку нельзя волновать. Остается один Хохолок. Если бы вчера послать ему телеграмму с одним волшебным словом: „Емшан“ – он, конечно, явился бы даже ночью. А с утра Хохолок работает в „Арсенале“ вместе со своим отцом, ему не так-то просто уйти с работы. Да и чем бы он помог, если б даже ушел? Ничем. Наоборот, он мог бы все испортить. Ведь если придется шнырять между босяками на базаре, то тут каждый может и обругать, и толкнуть, а Хохолок сейчас же вступится, схватит за шиворот… Нет, нет! Он совсем не умеет вести себя с босяками, особенно если хочешь что-то узнать от них. Ведь тут нужно ловить каждое слово и перемигивание, а толкнет кто-нибудь – наплевать, и обругает – наплевать, никто же не скажет запросто, где Иоська… Нет уж, на все самое трудное я всегда иду одна, так уж мне, видно, на роду написано…»