силы воли. Мягкотел!»[1348] В оценке аппарата все эти студенты следовали стадному инстинкту: преданность Зиновьеву, а не сознательное политическое отступничество привела их в оппозиционный лагерь.

С точки зрения личных качеств оппозиционеры не считались однородными. Наум Панченко был «неразвитым», Степан Романенко – «большим трепачом», а вот секретарь райкома комсомола до 1922 года Алексей Елагин, «твердый и активный оппозиционер по сей день», был вместе с тем «дельный парень»[1349]. «Как партиец» Надежда Тимофеева была «выдержанна, теоретически подготовлена», что, однако, не мешало ей во время дискуссии «играть значительную роль» в заводских коллективах в качестве зиновьевского агитатора. Г. Леонтьевский оценивался как «ярый, твердый, активный во время дискуссии оппозиционер» и в то же время «теоретически сильный. Сейчас, надо думать, стоит на точки зрения оппозиции, хотя активно не действует». Кузьма Шелестов, председатель страхкассы, числился как «развитой и способный товарищ», хотя «до последнего времени стоит на точке зрения оппозиции»[1350]. Каким образом коммунист использовал свою эрудицию, зависело от его морального «я»: знания могли открыть глаза, а могли и завести в чужой лагерь.

На данном этапе партия не занималась оттеснением, тем более исключением из рядов. Гораздо важнее было определить зоны трансгрессии. Стараясь разобраться в инакомыслии как можно лучше, аппарат превратил поход против инакомыслия в процесс собирания информации, сопоставления, систематизации. Можно ли было говорить об оппозиционном характере, о склонности к инакомыслию? И. Корхина, например, была все время не там: «До революции вращалась среди бундовцев и анархистов, такой анархистский тон», затем «была троцкисткой… теперь твердая оппозиционерка»[1351]. Интерес к политической преемственности вырос в 1926 году. Понятно, что большинство зиновьевцев не могли иметь ничего общего с троцкистами – в Ленинграде вражда между двумя этими лагерями не утихала[1352]. Тем не менее канцелярия комвуза подготовила список студентов, которые голосовали за Троцкого в 1923–1924 годах, и сверила его со списком новых оппозиционеров[1353]. Большинства поборников «Нового курса» уже не было в университете, но некоторые индивидуальные траектории были отслежены. Про Евмения Губанова, например, говорилось, что в 1923 году он был троцкистом, да и поныне «ярый» оппозиционер. Во время троцкистской дискуссии Мейер Бордон «колебался, разделял больше взгляды оппозиции. Теперь тоже колеблющееся положение. Все время качка»[1354]. «Бураковский в предыдущей дискуссии был троцкистом. В последней дискуссии оппозиционер, откровенно защищал точку зрения меньшинства по вопросам дискуссии». Во время троцкистской дискуссии Борис Сальников «не определился. Теперь твердый оппозиционер»; в качестве организатора кружка был «информатором [оппозиционного] бюро коллектива во время дискуссии». У Смеля просматривалась двоякость: «раньше был троцкистом и некоторые положения троцкистов поддерживает и теперь, но стоит против новой оппозиции в данное время»[1355]. В 19‐м кружке, докладывал его организатор, хватало убежденных зиновьевцев. «Относительно того, был ли кто-либо из студентов троцкистом, сказать затрудняюсь, но даже если и были, то прохождение истории партии в этом году дало возможность окончательно порвать с троцкизмом»[1356]. В заметке, прикрепленной к протоколу дискуссии 1923 года, организатор 5‐го кружка Сучак выгораживал Савко: «Тов. Савко выступал с содокладом по моему поручению, где он изложил точку зрения Преображенского и Троцкого. Выступал он для того, чтобы заинтересовать и как можно больше вовлечь товарищей в обсуждение. Сам же товарищ Савко в оппозиции не был» – ни тогда и ни сейчас[1357].

Весной 1926 года Центральный райком затребовал от руководства партколлективов докладные записки, характеризующие отношение оппозиционеров к ряду политических вопросов[1358]. В центре внимания должна была быть не дисциплина – оппозиционеры сидели тихо, – а настроение. Исследовались шансы искреннего возвращения оппозиционеров в партию. Отчет Смольнинской парторганизации гласил: «Часть оппозиции в своих взглядах поколебалась, что заметно в значительно снизившейся активности (выступлений, реплик). <…> Нужно полагать, что тактика оппозиции изменилась к маскированию своих действий»[1359]. «Оппозиция в дальнейшем будет в партии пассивно относиться ко всем политическим явлениям и шушукаться по углам… – констатировала докладная записка партийного организатора Жилищсоюза. – Случаев раскаяния не наблюдалось»[1360]. В Ленинградском институте народного хозяйства старались показать Малаховой «всю ошибочность линии оппозиции», но получили резкий ответ: «Меня не разработаешь, ибо мы правы»[1361]. Наблюдаются три течения среди оппозиционеров, суммировали с некоторым пессимизмом в ячейке ГубОНО: «1) Раскаивающиеся оппозиционеры говорят: вот какие мы, раньше своих вождей поняли ошибки… идейно вылечились. 2) Признавшие свои ошибки, но не говорящие об этом. <…> В ближайшие дни что-то от них последует, вероятно. 3) Те, кто упорствуют, лгут, что лидеров оппозиции заставили подписать заявление… например, тов. Муховцев, который подал заявление об отходе от своих взглядов, а потом взял обратно. <…> В общем, разброд и растерянность»[1362].

Не добавляли уверенности в здоровье студенческого коллектива следующие две листовки, найденные в ЛГУ. «Коллектив ВКП(б) у нас оппортунистичен – главным образом бюро и чинуши, – писал оппозиционер. – У нас много антисоветских, чуждых людей. Социальный состав оставляет желать лучшего: много „знати“, т. е. непролетарских элементов. С каждым годом падает % пролетарской части студенчества за счет швали, которой потворствуют и даже выдвигают на научную работу, задвигая подлинных пролетариев, пришедших с фабрик и полей. Позор!!!» «Не задавая общей политической линии про наш коллектив ВКП(б), – соглашался другой оппозиционер из ЛГУ, – можно сказать следующее: зажим, правые настроения, отрыв актива от рядовых членов и всей организации от беспартийной части студенчества. В среде студенчества растут правые, обывательские, меньшевистские, антисоветские, контрреволюционные настроения. <…> Пролетарская прослойка уменьшается из года в год и оттесняется беспринципными мелкобуржуазными интеллигентскими элементами. Профорганизации стоят на позиции „мелких дел“ и своего основного задания „школы коммунизма“ не выполняют. <…> Позор! Долой беспринципный оппортунизм, долой оторвавшихся от жизни „вождей“, за революцию, большевистскую, марксистско-ленинскую линию, вперед… к подлинной большевизации ЛГУ». Характерно, что обе записки-листовки были анонимными[1363].

Когда в апреле 1926 года комвуз приступил к очередному туру подготовки развернутых персональных характеристик, поведенческие вопросы почти не затрагивались. Кто голосовал за оппозицию? Когда? Сколько раз? – на все это легко можно было дать точный ответ. Главный вопрос был: почему? Почему тот или иной студент выступил против ЦК? Отдавал ли он себе полный отчет в том, что делал? Оппозиционность слушателя Депсосногальского, например, характеризовалась как «несознательная ошибка». Этот болгарский коммунист плохо знал русский язык, и когда земляки ему все разъяснили, переметнулся в лагерь большинства. Но никак нельзя было сказать того же о Короткове, «сознательно влезшем в историю»: «Даже после XIV партийного конгресса он продолжал артачиться, мол, решения выполнять буду не хуже других оппозиционеров, но на самом деле оставался на своем»[1364]. Такого рода