Ты разрешила мне написать, когда мне очень будет нужно: это очень сейчас пришло. Это самое серьезное письмо в моей жизни. Это не письмо даже, это «существование». Весь я обнимаю один твой мизинец. Щен.

Лиля. Щеник, я не хочу быть обязанной отвечать тебе, но когда тебе нужно — пиши.

Маяковский. Не тревожься, мой любименький солник, что я у тебя вымогаю записочки о твоей любви. Я понимаю, что ты их пишешь больше для того, чтобы мне не было зря больно. Я ничего, никаких новых «обязательств» на этом не строю и, конечно, ни на что при их посредстве не надеюсь. Заботься, детонька, о себе, о своем покое. Я надеюсь, что еще буду когда-нибудь приятен тебе вне всяких договоров, без всяких моих выходок. Целую тебя и «птичтов».

Лиля. «Птичты «- это он мне присылал птиц в клетках, таких же узников, как он. Большого клеста, например, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ними из суеверного чувства, что если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей. Когда мы помирились, я раздала всех этих птиц. Отец Осипа как-то пришел в гости, очень удивился и спросил: «В сущности говоря, а где птички?»

Маяковский. Конечно, ты понимаешь, что без тебя образованному человеку жить нельзя. Но если у этого человека есть крохотная надеждочка увидеть тебя, то ему очень и очень весело. Ведь ты не очень сердишься на мои глупые письма? Если сердишься, то не надо — они у меня все праздники! Я езжу с тобой, пишу с тобой, сплю с твоим кошачьим имечком и все такое. Целую тебя, если ты не боишься быть растерзанной бешеным собаком. Твой Щен. Он же — Оскар Уайльд. Он же — шильонский узник. Он же — сижу за решеткой в темнице — сухой (это я сухой, а когда надо, буду для тебя жирный). Помни меня. Поцелуй клеста. Скажи ему, чтоб не вылазил из клетки — я же не вылажу!

Лиля. Только потом я узнала, что в это время он писал большую вещь — поэму «Про это». Про что она? Да про все, про это…

Маяковский. Я знаю, ты еще тревожная, ты еще хмуришься. Лечи, детка, свои милые нервочки. Я много и хорошо о тебе думаю. Немножко помни меня. Нам ужасно нужно хорошо пожить. До бесконечности хочется, чтобы это сделалось вместе. Если у меня голова не лопнет от этой мысли, я выдумаю — как. По глобусу я уже с тобой езжу. Целовать буду когда-нибудь лично. Можно?

Лиля. Волосик! Щеник! Больше всего на свете люблю тебя. Потом — птичтов! Мы будем жить вместе, если ты этого захочешь.

Маяковский. Я уже заменен, я уже не существую для тебя, тебе хочется, чтобы я никогда не был. Я не вымогаю, но, детка, ты же можешь сделать двумя строчками, чтоб мне не было лишний боли. Боль чересчур! Не скупись, даже после этих строчек у меня останутся пути мучиться. Строчка — не ты! Но ведь лишней не надо боли, детик! Если порю ревнивую глупость, — черкни, ну, пожалуйста. Если это верно, — молчи. Только не говори неправду, — ради Бога!

Лиля. Я не скуплюсь, я не хочу «переписки». Ты не заменен, это правда, хотя я и не обязана быть правдивой с тобой. Обнимаю тебя и целую крепко. Клест кланяется, он вылетел, но я его сама поймала, погладила перышки и поцеловала от твоего имени.

Маяковский.

Во всем мне чудится какая-то угроза. Тебе уже нравится кто-то. Ты не назвала даже мое имя. У тебя кто-то есть. Все от меня что-то скрывают.

Лиля. Волосик, хочешь 28 февраля уехать в Петроград? На несколько дней? Если хочешь, встретимся на вокзале. Напиши мне 27-го, в котором часу поезд, и пришли билет. Если есть лишние деньги, закажи комнату в «Европейской» для того, чтобы разные Чуковские не знали о нашем приезде, Никому не говори об этом, даже Оське.

Я все мучилась, что Володя страдает в одиночестве, а я живу обыкновенной жизнью, вижусь с людьми, хожу куда-то… Оказалось не совсем так.

…Володя, я узнала, что ты приставал к Оксане Асеевой и не только к ней. Это, конечно, пустяк, но имей в виду, что мне известны со всеми подробностями все твои «лирические» делишки.

Маяковский. Надо узнать мою теперешнюю жизнь, чтоб как-нибудь подумать о каких-то «делишках». Страшно не подозрение, страшно то, что я, при всей моей бесконечной любви к тебе, не могу знать всего, что может огорчить тебя. Что мне делать в будущем? Нужен я тебе или не нужен? Неужели ты кончила со мной?

Лиля. Волосик, я люблю тебя. Делай, что хочешь. Готовься к 28-му. Я так жду. Я себя очень плохо чувствую, поэтому написала гадость, — не могла удержаться. Обнимаю тебя и целую весь твой шарик.

Маяковский. Лиличка. Мне кажется, что ты передумала меня видеть, только сказать этого как-то не решаешься, — жалко. Прав ли я? Если не хочешь, напиши сейчас, если ты это мне скажешь 28, не увидав меня, я этого не переживу. Ты совсем не должна любить меня, но ты скажи мне об этом сама. Прошу. Конечно, ты меня не любишь, но ты мне скажи об этом немного ласково. Иногда мне кажется, что мне сообща придумана такая казнь — послать меня к черту 28-го! Какая я ни на есть дрянь, я немножко, все-таки, человек. Мне просто больно. Все ко мне относятся как к запаршивленному нищему, — подать, если просит, и перебежать на другую улицу. Больно писать эти письма и ужасно их передавать через прислугу. Но детик, ответь (это как раз-очень нужно). Я подожду внизу. Никогда, никогда больше я не буду таким. И нельзя.

Лиля. Волосик, детик, щеник, я хочу поехать с тобой в Петроград 28-го. Не жди ничего плохого! Я верю, что будет хорошо. Обнимаю и целую тебя крепко. Твоя Лиля (кошечка).

Маяковский. 28 февраля 23 года. Дорогой детик! Шлю билет. Поезд идет ровно в 8. Встретимся в вагоне. Целую. Твой Щен.

Лиля. Я летела к нему на извозчике, было ветренно, холодно, но мне было жарко, безумно жарко, я даже сняла шапку. «Барышня, простудитесь», — кричал мне извозчик. — «Ничего, ты только гони!» — кричала я в ответ.

Володя ждал меня на подножке вагона. Как только тронулся поезд, прислонясь к двери, стоя, он прочел мне поэму «Про это» и расплакался…

Маяковский.

Лиля. После Володиной смерти я нашла в ящике его письменного стола в Гендриковом переулке пачку моих писем к нему и несколько моих фотографий. Все это было обернуто в пожелтевшее письмо-дневник ко мне времени «Про это». Володя не говорил мне о нем никогда.