Франка ответила не сразу.

– Я уверена, фюрер знает, что нужно Германии. На днях я разговаривала с руководителями местного отделения Союза. Мне объяснили, что следует видеть картину в целом, а конкретными деталями пусть занимается фюрер.

– И тебя это устраивает?

Франка не ответила. Она взялась за другую книгу, но отец не дал ей даже начать.

– Я еще не все тебе сказал. – Он раскрыл газету «Дер Штюрмер». – Тоже нацистское издание, только здесь они пишут о своих планах куда менее сдержанно.

Франка часто видела эту газету на прилавках, хотя раньше не читала. На первой странице был рисунок: некто утрированно-еврейской внешности в черном сюртуке, с длинными пейсами и зубастым ртом, из которого капала слюна, склонился с кривым кинжалом в руке над мирно спящей в постели женщиной-арийкой. Заголовок гласил: «Евреи – вот наша беда».

У Франки защипало в глазах.

– Это всего лишь газетенка, – сказала она. – Дурацкая газетенка.

– У нее тираж – сотни тысяч. Гитлер много раз хвалил ее за журналистскую принципиальность.

– Ну, не знаю… Система не идеальна…

– Мы тебя не для того растили, чтобы ты закрывала глаза на несправедливость. Мы тебя учили…

– Помнить, кто я.

– Именно. Думаю, ты так поспешно приняла новую власть, потому что тебе, как и всем молодым, очень хочется изменить мир. Однако следует понимать, к чему это ведет.

– С политикой по отношению к евреям я не согласна. Уверена, что фюрер составил какой-то разумный план.

– Разумный? Лишение гражданства? Франка, ты слышала о Дахау?

Она покачала головой.

– Я раньше тоже не слышал. Небольшой городок километрах в двадцати от Мюнхена, недалеко от родных мест твоей мамы. Я на прошлой неделе виделся по делам с одним тамошним жителем. Он рассказывал про лагерь, который построили в Дахау нацисты.

– Что за лагерь?

– Этот лагерь – настоящее преступление против немецкого народа. Мой знакомый поставлял туда в тридцать третьем году строительные материалы и потом несколько раз приезжал. Лагерь в Дахау – передний край борьбы нацистов с собственным народом. Туда помещают политических врагов системы. Социалистов и коммунистов, руководителей движений, объявленных вне закона. А еще пацифистов и инакомыслящих священнослужителей. За колючей проволокой тысячи людей, их там мучают и морят голодом – под охраной эсэсовцев с черепами на кокардах.

– Не может такого быть. А фюрер знает? – Во Франке росло негодование, но было интересно, что сказали бы по этому поводу Даниэль и другие командиры отрядов.

– Как же ему не знать? Герр Гитлер лично принимает решения по управлению страной. Он мог бы в любой момент все прекратить, если бы хотел. А я подозреваю, что скоро будут и другие такие лагеря.

– А кто тот человек из Дахау? Почему он распространяет такую отвратительную ложь?

– Это не ложь. Пора прозреть, дочка. Посмотри, кому ты хранишь верность.

Франка прикрыла глаза. Ей казалось, голова у нее вот-вот лопнет. Слезы обожгли лицо. Она встала.

– Не могу поверить, что ты повторяешь гадкие измышления в присутствии Фреди, который не умеет отличать правду от лжи. Мы ведь за него в ответе. Нельзя так себя вести.

Франка выскочила из кухни и бросилась в спальню, унося с собой яд сомнения.

В университете система нацистской пропаганды, столь плотно охватившей Франку и ее подруг в старших классах, получила дальнейшее развитие. Интеллектуалы теперь считались кем-то вроде евреев, и отношение к ним стало соответствующее. По всей Германии отправляли в отставку сотни преподавателей – за излишний либерализм или принадлежность к еврейской нации. Среди них были ученые большого масштаба, лауреаты Нобелевской премии. Слово «культура» стало чуть ли не бранным. Университеты превратились в филиалы министерства пропаганды. Общественная жизнь студентов состояла из национал-социалистических митингов, где прославлялся новый режим. Зато Франка обнаружила, что, изучая физиологию человека, она вправе не посещать занятий по опасным предметам «Расовая гигиена» и «Народ и раса».

Франка ушла из Союза немецких девушек. Ее подруг-командиров это удивило; пришлось отговариваться нехваткой времени: учеба, необходимость ухаживать за братом. Она и вправду была занята – и учебой, и домашними делами, однако имелись и другие причины. Из головы не шел рассказ отца о Дахау. Он многое объяснял. Куда делся их сосед герр Розенбаум? Где герр Шварц и его семья, где ее учитель герр Штигель? Их забрали в гестапо на допрос. Оттуда они не вернулись, и никто не удивился. Франка догадывалась: даже упоминание этих имен может привести в тюрьму, и потому разные вопросы и мучительные сомнения держала при себе. Доверять она могла только отцу, и никому другому; меньше всего – Даниэлю. Под чутким руководством профессоров юридического училища его преданность партии дошла до одержимости. Гестапо было в первую очередь полицейской организацией – со своим штатным расписанием, тарифной сеткой, выслугой лет, но полицейские организации, как и все прочее, теперь изменились до неузнаваемости. Даниэль с головой погрузился в национал-социалистическое учение. Общаться с ним становилось все труднее. Он беспрестанно говорил о врагах – коммунистах и евреях. А вообще под подозрение мог попасть кто угодно. Даниэлем двигала лишь ненависть, и он совершенно разучился радоваться. Любить его стало невозможно; чувства, которые Франка к нему испытывала, умерли.

Как-то в феврале тридцать шестого Франка и Даниэль возвращались с обеда. Платил за него Даниэль – он всегда на этом настаивал, и Франка еще больше чувствовала себя виноватой, готовясь сказать то, что хотела.

– Ты какая-то притихшая, – заметил Даниэль.

– Задумалась.

– О чем? О маме? Или опять о своем братце?

– О нас, Даниэль.

На его лице появилось непривычное выражение удивления.

– Мне кажется, мы с тобой стали очень разными. Наши пути расходятся.

– Ты вообще о чем?

Они остановились. Франка ловила на себе взгляды прохожих, однако нужно было продолжать. Она собралась с силами и решилась на следующий шаг: сказать слова, которые зрели в ней уже несколько месяцев.

– Думаю, нам лучше какое-то время не встречаться. Я не уверена…

– Ты меня бросаешь? Как так? Не может быть!

– Ты отличный парень, и любая…

– Да не смеши меня! Мы не расстанемся! Через несколько лет мы поженимся, создадим семью. Мы же вместе это решили.

– У меня теперь другие планы.

– Хорошо! – прорычал Даниэль, – Проваливай. И не думай, что я буду сидеть и ждать, пока ты приползешь обратно! Дрянь!

Он устремился прочь.

Несколько недель спустя Даниэлю пришла повестка на исполнение трудовой повинности: ему предстояло полгода бесплатно вкалывать на ферме в Баварии. Вскоре от него начали приходить письма. Отец Франки, старавшийся не слишком выказывать свою радость по поводу ее расставания с Даниэлем, сначала придерживал их у себя, но потом отдал ей. Она ведь уже взрослый человек, рассудил он, и может решать сама. Франка взяла письма и унесла к себе. Вскрыла, бросила на пол конверты и стала читать. Даниэль извинялся, писал, что погорячился. Хотя Франка не отвечала, письма продолжали приходить. Даниэль трудился на большой ферме, жил вместе с другими такими же молодыми людьми. Он писал о том, как прекрасно служить рейху, о чувстве товарищества, связавшего его с другими работниками, – всем им было чуть меньше двадцати. Франка поняла: он ее не отпустил.