с лёта; они словно для того нужны ему, чтобы пробуждать в нем идеи. Пирогова распирает от идей. У Даля ясная голова, хорошие руки. Профессора пророчат ему надежное будущее. Пирогову пророчат будущее великое. В том и разница.

Зато в свободные минуты (у Пирогова таких нет) Даль пишет стихи. Строгие уроки адмирала Грейга пропали даром. Далевы стихи даже печатают. Например, про коня, который несет добра молодца к возлюбленной Милонеге:

Не стоял, не дремал, я скакал в перевал, От зари до зари, со скалы на скалы, И о плиты копыты стучат и звенят, По полям, по кустам, через терн, через дерн.

Откроет Грейг журнал, увидит подпись «В. Даль» — и останется с носом. Но Грейг не читает литературных журналов. Их читает Даль. Стихи Пушкина, Языкова, Жуковского сравнивает со своими — вздыхает. Выходит, с носом остался не Грейг, а он сам, Даль.

И все-таки Даль сочиняет стихи, ему нужны читатели и слушатели. Даль рассовывает свои тетрадки по карманам, идет к Мойеру.

Утром хирурги собираются возле операционного стола, вечером — вокруг стола в гостиной Ивана Филипповича. И не одни хирурги. Профессор любит гостей. Приходят ученые, журналисты, литераторы.

Здесь Даль ближе к столу, чем Пирогов.

Показывает веселые сценки — гости помирают со смеху. Сильно растирая одной ладонью другую, показывает, как профессор моет руки в тазу; морщит нос, словно водружая на место съехавшие очки; произносит мягким, чуть вкрадчивым голосом Мойера: «Когда я приехал в Вену к великому Русту…»

Даля просят почитать стихи. Он декламирует, как было тогда принято, — возвышенно и нараспев. Языков щурит глаз, почесывает затылок — ему не нравится. Желчный профессор словесности Воейков обидно подшучивает над стихами, однако листок у Даля отбирает, прячет в карман — вдруг сгодится.

Воейков издает журнал «Славянин».

Пирогов стихов не слушает: сидит в углу с почтенными профессорами, бубнит свое — об операциях, о больных. Профессора соглашаются, кивают головами.

Главный гость мойеровского дома — поэт Василий Андреевич Жуковский. Он в родстве с хозяином, приезжает из Петербурга и живет подолгу. Даль любит стихи и баллады Жуковского, но главное — от Василия Андреевича тоже тянутся нити к Пушкину.

— Какой он, Пушкин? — спрашивает Даль у Жуковского.

И Жуковский, как и Языков, разводит руками:

— Это нельзя передать. Он — Пушкин!

— Он один Вольтер, и Гёте, и Расин, — цитирует сам себя Языков.

— И Шекспир! — прибавляет Жуковский, вытаскивая рукопись из портфеля. Он привез в Дерпт пушкинского «Бориса Годунова».

И не зря, наверно, так повелось, что вечера, наполненные пушкинскими стихами, завершает бетховенская музыка. Сам Мойер играет сонаты Бетховена.

Тогда иначе слушали Бетховена, чем теперь. Когда Даль приехал в Дерпт, композитор был еще жив. Он умер через год. Хирург Мойер, отличный музыкант, подружился с Бетховеном в Вене.

Жуковский слышал, как Пушкин читает Пушкина. Мойер слышал, как играет Бетховена — Бетховен! И это жило в музыке.

Музыка уводит в мечту. Все очень просто: нужно только с силой ударить кулаком в раму, выпрыгнуть на сверкающую, туго натянутую тетиву дороги и шагать, шагать, пока не упрешься в солнце. А потом все становится на место. Ночь снова окутывает город, и часы отбивают положенное число ударов.

Так проходят дни в Дерпте.

Проходят дни…

Дома, раньше чем задуть свечу, Даль с грустью вписывает в тетрадку пойманную пословицу:

«Век мой впереди, век мой назади, а на руке нет ничего».

ИЗ НАРОДНЫХ ОБЫЧАЕВ, ЗАПИСАННЫХ ДАЛЕМ

От глазных болей: двенадцать раз умываться росою.

От больного горла: лизать поварешку и глотать, глядя на утреннюю зарю.

От зубной боли: отрез рябинного прута, надколотый начетверо, положить на зубы и несколько лет затем не есть рябины.

Когда отымется язык, то обливают водой колокольный язык и поят больного.

От оспы: три горошины перебирать счетом трижды по девяти раз, считая — ни раз, ни два, ни три…