Завершая этот очерк, мы хотим обратить внимание на два существенных момента, которые характеризовали русское общество ко времени окончания активной фазы заимствования византийских практик.

С одной стороны, византийская рецепция принесла на Русь своего рода «великий уравнитель» в виде православной веры. Относительная полиэтничность самого русского общества VIII–XI веков, равно как и окруженность Руси народами, исповедовавшими другие верования или иные версии христианства, превратили православие в важнейший элемент идентичности, определявший мировоззрение и поведение жителей русских княжеств. Определение народа как прежде всего «православного» (а оно, как подчеркивают многие историки, успешно пережило многие века и оставалось доминирующим вплоть до XVIII, если даже не до XIX, столетия[177]) во многом устранило потребность в сугубо национальном самоопределении, которая в XVI–XVII веках стала столь очевидной в Западной Европе, где католичество, абстрактно оставаясь объединяющим людей и народы элементом, никогда не подменяло собой национальную идентичность. Эта особенность Руси стала позже обоснованием различных универсалистских концепций, трактующих русское государство не только как определенную территориальную общность, но и как «точку преломления» интересов всего православного мира, чьи границы никогда не были четко определены.

С другой стороны, завершение рецепции в период краха породившей ее цивилизации придало процессу отсутствовавший в нем ранее эсхатологический и мессианский характер. Историческая преемственность с Римом и Византией, которая присутствовала и в Западной Европе (можно напомнить, что гербом Священной Римской империи был тот же двуглавый орел поздних византийских династий, принятый в качестве символа еще в середине XIII века[178]), на Руси приняла крайне надрывную, — если не сказать истеричную — форму. Идея «третьего Рима», на наш взгляд, важна не самим поиском преемственности как таковым (что было привычно для Средневековья), но утверждением ее конечности («два Рима падоши, третий стоит, а четвертому не быти»[179]); это представление указывало не столько на происхождение Руси, сколько на ее миссию, заключавшуюся в сохранении православной веры и ее максимальном распространении — ведь возможное падение православной цивилизации в этом контексте рассматривалось чуть ли не как конец мира[180]. Вряд ли будет преувеличением сказать, что именно на рубеже XV и XVI столетий идея мессианства и «особой роли» Руси стала неотъемлемой чертой народного самовосприятия.

Оба эти обстоятельства, наслоившись на постоянно подчеркиваемый нами окраинный характер центра консолидации русских земель, обусловили важнейшую черту российской государственности — ее неизживаемый компенсаторный характер. Утверждение преемственности, ведущейся от (несправедливо) уничтоженной цивилизации, постоянно взывает к некоему историческому реваншу (мы думаем, никто не будет спорить с тем, насколько часто этот мотив звучал и звучит в русской истории); в то же время величие предначертанной миссии фактически исключает какие-либо границы, в которых она может осуществляться. Это означает, по сути, лишь обоснование некоего беспредельного «карт-бланша»: исторические мотивы действий русских столь серьезны, а их миссия столь масштабна, что на пути этого народа и этого государства не может и не должно быть никаких ограничений. Между тем, разумеется, ограничения были, и очень существенные; для их преодоления необходимо было осознать их масштаб и научиться ставить себе на службу сильные стороны собственных врагов.

Описывая формирование логики «третьего Рима», мы специально не касались того общего состояния, в котором находилась Русь с середины XIII по конец XV (в некотором смысле можно говорить — XIV) века, — а характеризовалось оно, разумеется, контекстом монгольского завоевания.

Монгольская империя, по единодушному мнению историков, была одним из крупнейших по территории из когда-либо существовавших в мире государств[181] и самой населенной из средневековых империй[182], причем она была государством крайне нетипичным не только по европейским, но даже по азиатским меркам. Предки монголов представляли собой многочисленный кочевой народ, отдельные племена которого населяли территорию современных Монголии, Бурятии, Алтая, Синьцзяня и Северо-Восточного Китая, ведя между собой с 1170-х до 1205–1206 гг. многочисленные войны, завершившиеся победой хана Темучина, принявшего имя Чингисхана[183]. Новый властитель фактически создал монгольский народ, смешав различные племена и разделив население на единицы, называвшиеся тысячами. С момента создания империя имела две цели: поглощение новым монгольским этносом всех кочевых племен Великой степи (чтобы уничтожить в сознании кочевников, переживших шок разрыва с родным племенем, крамольную мысль о том, что где-то кочевникам все еще можно жить по-старому, в своем родном племени); и завоевание самой богатой на то время страны — Китая. Последовавшие позже походы монголов на Среднюю Азию и Кавказ подтвердили их статус грозного соперника любого государства в Евразии; первая стычка армии Чингисхана с объединенными отрядами русских князей и половецких ханов на Калке в 1223 г. закончилась легкой победой завоевателей.

Основное столкновение между монголами и русскими пришлось, как известно, на период 1237–1241 гг., когда монголы под предводительством хана Батыя начали свой масштабный поход на Запад. Судя по многочисленным свидетельствам, захват северо-восточных русских земель не являлся для монголов самоцелью; по всей вероятности, это была скорее операция по «зачистке флангов» (иногда говорят также о том, что завоевание этих территорий было элементом конкуренции между наследниками Чингисхана за право стать великим ханом); главной целью монгольского наступления был, скорее всего, контроль над огромными степными просторами — Половецкой и Кипчакскими степями (именно туда был обращен основной удар в 1220-е гг.), которые кочевниками ценились выше, чем территории, на которых существовали устоявшиеся государства[184] (стоит заметить, что основные монгольские города — как Каракорум, так и столицы улусов — были основаны именно на подобных «свободных» землях). Также не стоит в полной мере следовать установившейся было в российской историографии традиции, которая изображала народное сопротивление монголам в качестве всеобщего, а вторжение — как беспрецедентную катастрофу. Самыми тяжелыми последствия оказались для первых русских городов, которые встретили монгольское наступление, — причем, вероятнее всего, из-за банальной недооценки возникшей угрозы. Оказавшие нападавшим серьезное сопротивление Рязань, Владимир, Коломна, Суздаль, Козельск и некоторые другие города были полностью разрушены[185]. Практически невосполнимым был и урон для тогдашней русской политической и военной элиты; русская дружина как сообщество не только преданных, но и лично близких князьям воинов практически прекратила свое существование[186]. Следует заметить также, что вторжение походило больше не на захват территории, а на довольно традиционный набег кочевников, каких Русь знала немало; куда более значительное влияние на историю страны оказало то, что произошло позже, а именно само монгольское иго.