всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале.

И когда разгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы.

Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной.

- Война - особое звено в цепи революционных десятилетий. Кончилось действие причин, прямо лежавших в природе переворота. Стали сказываться итоги косвенные, плоды плодов, последствия последствий. Извлеченная из бедствий закалка характеров, неизбалованность, героизм, готовность к крупному, отчаянному, небывалому. Это качества сказочные, ошеломляющие, и они составляют нравственный цвет поколения.

Эти наблюдения преисполняют меня чувством счастья, несмотря на мученическую смерть Христины, на мои ранения, на наши потери, на всю эту дорогую кровавую цену войны. Снести тяжесть смерти Орлецовой помогает мне свет самопожертвования, которым озарен и ее конец, и жизнь каждого из нас».

Не приходится сомневаться, что к этим выводам Пастернак пришел еще в период войны. Вполне возможно, что они прямо присутствовали в уничтоженных сценах пьесы «Этот свет».

Военные годы не только дали Пастернаку дополнительный материал для романа, но и окончательно сформировали его отношение к Сталину. Поэт избавился от всяких иллюзий, но еще надеялся, что общественный подъем вынудит диктатора к либерализации, может быть, в качестве благодарности народу за жертвы, понесенные в войне.

Вот - последнее письмо Пастернака Сталину, датированное 25 августа 1945 года. Оно написано в дни, когда завершалась Вторая мировая война (Япония уже капитулировала), а тем самым - и та эпоха, для которой Сталин был предназначен Историей. Пастернак писал:

«Дорогой Иосиф Виссарионович.

Я с семьей живу временами довольно трудно. Мы получили когда-то скверную квартиру, самую плохую в писательском доме, и неналаженность жизни в ней сама влечет к дальнейшим ухудшеньям. Так, когда я во время войны уехал на несколько месяцев к эвакуированной семье из Москвы, в квартире, как наихудшей в доме, расположилась зенитная точка, и вместе с обстановкой в ней погибли работы и архив моего покойного отца, академика Л. О. Пастернака, недавно скончавшегося в Оксфорде. Приблизительно в это же время у нас умер двадцатилетний сын от костного туберкулеза, нажитого в той же квартире, очень сырой.

Я два года тому назад писал об этом В. М. Молотову. Очень быстро по его распоряжению явилась комиссия от Моссовета, признала помещенье непригодным для проживанья, повторила посещенье, и тем дело ограничилось. Я никого не виню, новых домов мало, и естественно, что квартиры достаются только людям чрезвычайным, крупным служащим и лауреатам. Устроиться в бытовом отношении в городе пока для меня мечта неосуществимая, и я к Вам не с этими тягостями, потому что никогда не осмелился бы докучать Вам ничем неисполнимым. Моя просьба проще. Она, как мне кажется, удовлетворима и справедлива.

Я пять лет работаю над лучшими произведениями Шекспира, и, судя по некоторым откликам у нас и за границей, не без удачи. Не может ли Комитет по делам искусств намекнуть театрам, что в отношении этих пьес они могут довольствоваться собственным вкусом и ставить их, если они им нравятся, не ожидая дополнительных указаний, потому что в театрах, да и не только в них, шарахаются всего, что живет только своими скромными силами и не имеет несколько дополнительных санкций и рекомендаций. Так было в Московском Художественном Театре с Гамлетом, дорогу которому перешла современная пьеса «Иоанн Грозный».

Поддержка театров явилась бы для меня большим облегчением. Жить одною текущей работой возможно, но трудно. Мне давно за пятьдесят, зимой у меня от переутомления болела и долго была в бездействии правая рука, так что я научился писать левой, у меня постоянно болят глаза. Мне очень совестно беспокоить Вас пустяками, я годы и годы воздерживался от этого, пока был жив Александр Сергеевич Щербаков, который знал меня и выручал в крайностях.

Дача в Переделкине.

25 авг. 1945 г».

Теперь уже не о вечности думал говорить с вождем Пастернак, осознавший бессмысленность и опасность этого разговора. Он лишь пытался решить с помощью Сталина насущные бытовые проблемы. Однако ответа и на этот раз не получил. Квартирный вопрос так и не был решен, и поэт продолжал жить преимущественно на даче в Переделкине. Пастернаковский «Гамлет» был, правда, в феврале 1946 года поставлен в Москве, но весьма скромно - в виде моноспектакля актера Александра Глумова, и нет никаких доказательств, что Сталин имел к данной постановке какое-либо касательство.

Тогда же, в феврале 1946 года, был написан первый вариант стихотворения «Гамлет»:

Вот я весь. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоске,

Что случится на моем веку.

Это шум вдали идущих действий.

Я играю в них во всех пяти.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить - не поле перейти.

А уже в сентябре, сразу после ахматовско-зощенковского постановления, начались резкие нападки на Пастернака в печати и на писательских собраниях.

И поэтому о своих отношениях со Сталиным Пастернак однажды раздраженно сказал Ольге Ивинской: «Как будто у нас с ним переписка и мы по праздникам открытками обмениваемся». Теперь и нападки в прессе и со стороны писательской братии его нисколько не пугали и не побуждали каяться.

В дневнике Корнея Чуковского 10 сентября 1946 года записано, что накануне вечером он с сыном Николаем и его женой присутствовали на чтении Пастернаком глав из нового романа: «А как нарочно, в этот день, на который назначено чтение, в «Правде» напечатана резолюция президиума ССП, где Пастернака объявляют «безыдейным, далеким от советской действительности автором». Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает «печать отвержения», которой заклеймили его. Оказалось, что он именно в этот день назвал кучу народу: Звягинцева, Корнелий (Зелинский, известный ортодоксальный критик. - Б. С.), Вильмонт и еще человек десять неизвестных. Роман его я плохо усвоил, так как вечером не умею слушать, устаю за день к 8-ми часам... Потом Пастернак пригласил всех ужинать. Но я был так утомлен