У Дожа далёкой-предалёкой страны, где полным-полно красных скал и крыш, а веранды покрыты шалфейной пылью и древесным соком, было две дочери. Одна – бессердечная дьяволица, другая – милая и добрая, как молоко. В наше время мужчин нередко постигает такая напасть. Город красных скал и крыш назывался Янтарь-Абад, и первую дочь Дожа звали Хинд. Она была из тех, кто любит танцевать с мужчинами, пироги с глазурью и книги с картинками, на которые не стоило смотреть. Вторая дочь носила имя Хадиль и желала лишь радовать отца. Пока девочки росли, одинаково красивые и грациозные, Дож пил вино и хмурился, сопоставляя их различия. Человек непростой, он решил преподать дочерям урок, хотя, возможно, для одной сгодилась бы хорошая порка, а для другой – крепкая выпивка. Но Дож, как я уже сказал, был непростым человеком.

Янтарь-Абад – хоть и маленький, но процветающий город, который хорошо устроился, точно рыбак, болтающий ногами в солёной морской слюне. Узкий синий залив врезался прямо в его центр, а по берегам росли плакучие кедры, о которых молодые люди говорили, что это будущее богатство Янтарь-Абада. Настоящим богатством города был янтарь, в тех краях настолько многочисленный, что каждый, прогуливаясь по узким пляжам цвета ржавчины, мог подбирать влажные и блестящие кусочки прямо с песка. Некоторые добывали янтарь как рыбу, густыми сетями из крапивы и льна; вытаскивали красно-золотые драгоценные камни, точно лососей из пенящейся воды. Янтарь-Абад пропах канифолью и странным ароматом горящих драгоценностей. Тень, которую он отбрасывал на землю, была чередой бледно-желтых полос, ибо город висел между небом и землёй, среди стволов громадных прибрежных кедров.

Длинные гирлянды цикория, молочая и роз с плотными бутонами обвивали изящные мосты, которые вели от дерева к дереву, как в иных городах улицы ведут от министерства к кладбищу, а в других – каналы от рынка к галантерее. Жители Янтарь-Абада легконоги, из них мало кому случается падать. Дворец Дожа, что неудивительно, построен на самой широкой части ствола самого широкого кедра, и все его комнаты пестрят янтарём в виде резных изображений цветов, женщин, солдат, несущихся во весь опор лошадей и разнообразных героических сцен. Все комнаты – красные и золотые, благодаря обилию мерцающей окаменелой смолы, мягким и шершавым полосам кедровой древесины, виднеющимся сквозь якобы случайные зазоры в стенах.

В этих комнатах жили сёстры Хинд и Хадиль. Хадиль носила длинные бусы из янтаря, оплетавшие её тело сложными узорами, туго стягивавшие горло, свободно висевшие на запястьях и талии, крест-накрест пересекавшие скромный высокий вырез платья. Её глаза были яркими и золотыми, как древесный сок, волосы – тёмно-рыжими, как самая дорогая канифоль. Хинд тоже носила длинные бусы, но те были сделаны из странной чёрной субстанции, которая остаётся после того, как янтарь сжигают, чтобы получить дорогое масло, на которое походила её сестра. Нити из чёрных бусин обхватывали тело Хинд, свободно лежали на шее и туго – на запястьях и талии, крест-накрест пересекали едва прикрытую грудь.

Хинд в этих комнатах пыталась убедить сестру почитать книги с гравюрами, которые девушкам видеть не положено, и отведать пирогов, которые придали бы округлости её фигуре, тонкой словно паутина, и оставить открытыми янтарные двери их комнаты, чтобы мужчины с других кедров могли перебраться по гирляндам из молочая и петь у их порога. Хадиль в этих комнатах пыталась сдержать сестру и закрывала створчатые двери, когда тёмная ночь затекала внутрь, и крошила пироги на подоконник для пролетавших птиц, взамен предлагая сестре простые коричневые хлебцы и сырые клубни. Пыталась направить её игривые взгляды к молитвенникам без гравюр, лишь с псалмами и гимнами, которые сама пела на балконах своего высокого дома, пока её голос не стал известен как Колокол Янтарь-Абада.

В этих комнатах сёстры не желала уступать друг другу. Они обе сидели, насупившись, на красных кушетках: одна жевала клубни, другая – пироги.

– Отчего ты не играешь со мной, как сестра с сестрой? – кричала Хинд.

– Отчего ты не молишься со мной, как сестра с сестрой? – шептала Хадиль.

Дож призвал нас, и мы прибыли с маленьким караваном в город, который, по словам моего отца, «разжирел и приближался к началу поста» (так он обычно говорил о процветающих городах). Здесь наше искусство ценилось наиболее высоко. В определённом смысле отец был аскетом: высокий, худой, властный; его редкие волосы отливали зеленью от малых доз тех же ядовитых зелий, которые я пил в своё удовольствие. Дож в письме не уделил внимания форме урока – только его содержанию. Сосредоточившись на размышлениях и обсуждении, мы придумали, на наш взгляд, приемлемое наставление.

Состав у отвара был очень сложный: битая раковина устрицы и четвертованная лягушка; ландыш и крокус осенний, аккуратно срезанный с внутренней части моей щеки; аризема трёхлистная и ошпаренные листья ревеня, подкопчённые, высохшие и плотно сбитые палками на протяжении недель. Финальным аккордом стали жемчужины, растаявшие на жаровне, и пронзённые жабьи глаза, утонувшие в зелье, как в трясине. Мы варили зелье, пока оно не превратилось в сладкие леденцы с лёгким ароматом аниса и тёмного перца, а потом угостили ими девушек на банкете, изобразив поваров. Я наблюдал за происходящим из-за пышных юбок моей матери, точно поварёнок, открывший рот при виде роскоши.

Сёстры с радостью приняли угощение: Хинд жевала жадно, а Хадиль деликатно складывала розовые губы словно для поцелуя и морщила щёки от аниса. Действие зелья должно было проявиться через некоторое время; нас попросили задержаться и отведать еду, которую мы якобы приготовили. Я сидел между родителями с костяной вилкой в руке, приготовившись отправить в рот кусочек отменной баранины, когда Хинд повернулась к своему отцу и сказала:

– Когда ты умрёшь, отец, я стану Догарессой и приглашу сюда всех гравёров и поэтов, чтобы они написали оды в честь красоты Янтарь-Абада и двух его дочерей!

Хадиль зарделась:

– Когда тебя не станет, отец, я стану Догарессой вместо тебя, спрячу лицо под траурной белой вуалью, и целый год никто не будет создавать никаких изображений, чтобы мы запомнили лишь твою доброту и твоё лицо.

Хинд с отвращением посмотрела на Хадиль:

– Когда ты успела побывать под ножом хирурга, который вырезал тебе сердце? Неужели не можешь хотя бы раз улыбнуться вместе со мной, как сестра с сестрой? Засунь в свой узкий рот ещё один проклятый горький корень и подавись им! Чтоб ты…

Она не договорила проклятие – из её рта выпала жемчужина – единственная, большая, белая и блестящая. Хадиль изумлённо вскрикнула, с её розовых губ упала и беспечно запрыгала по столу зелёная лягушка, покрытая слизью; за ней последовала другая. Ещё одна жемчужина сорвалась с губ, и запрыгала ещё одна лягушка… Стол заполнился прыгающей зеленью и белым перестуком, пока красивые дочери Дожа, придерживая руками завитые надушенные волосы, извергали драгоценности и амфибий.