— Справлюсь, наверно.

— На самом деле они хорошие, — заверяет он ее, не слишком в это веря. — А как бы ты отнеслась к предложению сплавать разок на «Солнцелове»?

— Что такое «Солнцелов»?

— Это небольшая лодка с парусом. Их дают на гостиничных пляжах в Делеоне. Вообще-то ими пользуются только постояльцы, но я знаком с парнем, который ведает прокатом. Я с его отцом в гольф играю.

Ее глаза по-прежнему прикованы к его лицу.

— А ты раньше когда-нибудь плавал на нем, дедушка? На «Солнцелове»?

— Спрашиваешь! Не раз. — На самом деле именно раз, но зато какие воспоминания! Он и Синди Мэркетт в черном бикини, с выбившимися из-под плавок волосками. Ее грудь — два колышущихся полушария, перехваченные узенькой полоской лифчика. Упругий ветер, вода, шлепками бьющаяся о борт, солнце, лупящее по коже своим бесшумным белым молотком, и они — вдвоем, совсем одни, полуголые.

— Наверно, здорово, — наконец осторожно соглашается Джуди. — В лагере у нас было плавание, и я заняла первое место — дольше всех просидела под водой. — Она снова обращает взор к телевизору, щелкая пультиком и галопом проносясь по всем каналам.

Гарри старается представить себе мир, если смотреть на него ее прозрачно-зелеными глазами: в нем все такое яркое, контрастное, новое — каждая мелочь до предела наполнена собой, как обшитые атласом пухлые сердечки, которые дарят на День святого Валентина. Его же зрение всегда замутнено, какие очки ни нацепи — хоть для чтения, хоть для дали. Очками для дали он пользуется только в кино или когда ведет машину по ночной дороге, на бифокальные он ни в какую не соглашается: стоит ему побыть в очках больше часа, как у него от дужек начинают болеть уши. И стекла вечно мутные, и на что ни посмотришь — хоть и смотреть-то не больно охота, — все это он уже видел-перевидел. Какая-то странная засуха сошла на мир, подернула его белесым налетом, и он стал похож на старые репродукции, которые, даже если их хранишь в закрытом ящике, все равно со временем обесцвечиваются.

Удивительным образом этот закон не распространяется на первый фарвей гольф-поля, когда он примеривается, готовясь выполнить первый удар. Каждый раз он видит эту картину словно в ее первозданной свежести. Стоя здесь, на земляной площадке ти[23], в своих огромного размера белых туфлях для гольфа с шипами на подошве фирмы «Фут-джой», в синих хлопчатобумажных носках, вытаскивая из сумки за длинную, стальную, сужающуюся книзу ручку драйвер[24]«Рысь», он снова ощущает себя необыкновенно высоким — таким, каким ощущал себя когда-то давно, на деревянном настиле баскетбольной площадки, когда после первых нескольких минут игры, по мере того как он набирал скорость, а его рывки и прыжки становились все мощнее, сама площадка ужималась до игрушечных размеров, до размеров теннисного корта, потом стола для пинг-понга, и вот его ноги уже машинально покрывают знакомые расстояния, вперед-назад, вперед-назад, и кольцо с нарядной юбочкой сетки ждет не дождется, когда он положит в него мяч. Так и в гольфе — любые расстояния, а здесь это сотни ярдов, исчезают, как по волшебству, стоит сделать всего несколько элегантных ударов, если, конечно, тебе удалось поймать за хвост эту внутреннюю магию игры. Тем и привлекает его гольф, что дарит ему надежду достичь совершенства, снова и снова ощутить абсолютную невесомость и свободу движений, и время от времени это и правда случается, случается в реальном трехмерном пространстве, от удара к удару; но затем он вновь становится заурядным человеком, тужится, из кожи вон лезет, чтобы случилось чудо, чтобы одолеть заветные десять ярдов, хочет оседлать удачу, и волшебство уходит — уходит непринужденность, что ли, чувство тайного сговора с неведомой силой, ощущение, что ты сильнее, чем ты есть на самом деле. Но когда стоишь на ти, это ощущение само возникает в тебе, откуда-то берется, хотя в остальное время ты и не подозреваешь о его подспудном существовании, и ты чувствуешь, что тебе все по плечу, все возможно — можно пройти весь круг без помарок, и не запороть двухфутовый удар, и не увести правый локоть, и не загрести вудом, и не перестараться с айроном[25]; вот он перед тобой — первый фарвей, слева пальмы, справа вода, как на плоской цветной фотографии. Все, что от тебя требуется, — сделать простой, без выкрутасов, замах и проткнуть эту картинку точно посередине мячом, который в секунду ужимается до размеров булавочной головки, по тончайшему туннелю устремляясь в бесконечность. Если получится — игра твоя.

Но когда он делает пробный замах, в груди что-то екает, и по странной ассоциации он вспоминает о Нельсоне. Парень, как заноза, засел у него в мыслях. Он готовится ударить по мячу, и грудь сдавливает страшная тяжесть, но у него нет терпения ждать, когда отпустит, и он бьет вкривь, слишком много силы вкладывая в правую руку. Уходит мяч как будто прилично, но постепенно все больше забирает вправо и наконец пропадает из виду где-то возле вытянутого грязного пруда.

— Боюсь, наш мяч в гостях у крокодила, — огорченно говорит Берни. Берни его партнер в этом круге.

— Переиграем? — предлагает Гарри.

Возникает небольшая заминка. Эд Зильберштейн спрашивает Джо Голда:

— Что скажешь?

Джо говорит Гарри:

— Почему-то мы никогда не просим переиграть — несправедливо получается.

И Гарри ему отвечает:

— Так то вы — инвалидная команда! Надо иметь силенки по мячу стукнуть как следует. Вот у нас на первом драйве[26]всегда переигровка. Такая у нас традиция.

Эд ворчит:

— Энгстром, как ты сможешь когда-нибудь показать, на что способен, если мы будем с тобой нянчиться и разрешать тебе переигрывать?

Тут вступает Джо:

— Ты думаешь, с таким пузом он еще на что-то способен? А я так думаю, весь его недюжинный потенциал ушел в прямую кишку.

Под их шуточки Кролик достает из кармана другой мяч, устанавливает его на ти и, сделав жестковатый укороченный замах, посылает его — без риска, но и без шика — по левой стороне фарвея. Хотя не совсем без риска — кажется, мяч ударился о что-то твердое и, подпрыгивая, откатился к пальме.

— Прости, Берни, — говорит он. — Я еще не разыгрался.

— А я волнуюсь? — роняет Берни и долей секунды раньше, чем Гарри, успевает опуститься на сиденье рядом с ним, нажимает ногой на электрическую педаль. — С твоей-то силой да с моим умом мы сделаем этих недотеп, как малых детей.

Берни Дрексель, Эд Зильберштейн и Джо Голд все старше Гарри — и ниже ростом, и в их компании он, как правило, чувствует себя комфортно. В их глазах он огромный швед — они и зовут-то его всегда по фамилии, Энгстром, — забавный ручной гой, розовокожий, необрезанный шматок американской мечты. Он, в свою очередь, ценит в них умение трезво смотреть на вещи; их отношение к жизни какое-то более мужское, в них больше печальной мудрости, меньше сомнений и неуверенности. Их многовековая история, засунув все мыслимые и немыслимые страдания поглубже в карман, знай себе шагает вперед. Пока карт везет их по упругой блестящей траве к мячам, Гарри спрашивает Берни: