На самом деле внутренний гаденыш ничего такого не сказал, а грубо развернул меня за плечи и поднес к носу кулак: «Ты мне свои педерастические глюки не приписывай, понял! Тоже мне открытие... отрыл в себе Оскара Уайльда... Фантазер хренов! Раздул из синей помойной мухи вонючего голубого слона. Тьфу, противно даже! Давай лучше о другом поговорим. Скажи-ка, педик мой несостоявшийся, почему ты так психуешь из-за Лупетты, а? Не томишься, не волнуешься, не терзаешься даже, а именно психуешь! Пора наконец решать, кем ты хочешь стать для нее — мужчиной или подружкой. Если мужчиной — флаг тебе в руки, вспомни дядиваниного профессора: «Дело надо делать!» Любишь — люби, а не любишь... дружи, дрожи, дрочи... только не ворчи... Нет, понять я тебя могу, ты мне не чужой все же. Как тут не понять, когда с другими все было проще пареной репы — или «да», или «нет», ну в крайнем случае «попытка не пытка». А тут ты впервые не можешь определиться, что тебе нужно от этой девушки, и, что еще хуже, не догадываешься, какого хрена ты сам ей сдался. Чувство локтя?.. Да не похоже. Но ведь есть же какое-то чувство, осталось только определить место его обитания: выше или ниже локтя, правее или левее. Так, так, тепло... нет... холоднее... еще холоднее... ну куда же ты полез, дурачок, об этом и не мечтай... а ну-ка давай отсюда... куда? сам подумай... не дурак... так... вот, уже теплее... теплее... совсем тепло... уже почти горячо... горячо! Ну что, доволен? Только смотри не обмани моих ожиданий. И еще: никогда не пытайся говорить от моего имени! Я больше предупреждать не буду, еще раз замечу и врежу так, что мало не покажется, педрила! По'ял?»

* * *

Но все же самым страшным рассказом, прочитанным мною в юности, был маленький шедевр Ганса Гейнца Эверса «Голубой Бантик», написанный в 1906 году. Его героиня — очаровательная крошка в белом батистовом платье. За время путешествия с мамой на пароходе через океан девочка с голубым бантиком, целующим ее белокурые локоны, успела стать любимицей команды и пассажиров. Когда ее спрашивали по сто раз в день: «Почему тебя зовут Голубым Бантиком?» — она, смеясь, отвечала: «Чтобы меня нашли, когда я потеряюсь!» Пароход сделал остановку на Гаити, и неугомонная малютка, побывав на берегу, вбежала в кают-компанию и запрыгнула на колени к своему фавориту — капитану:

— Мы в стране фей, мы в стране фей! Пойдемте смотреть на сказочных чудовищ! О, они еще прекраснее, еще удивительнее, чем в моей книжке со сказками! Пойдем со мной, капитан!

Заинтригованные пассажиры и матросы, бросив корабль, направились с Голубым Бантиком и красивой дамой — ее мамой в страну фей, о которой так радостно верещала малышка... Там лежали нищие. Они выставляли напоказ свои ужасные болезни и язвы, чтобы выпросить милостыню у туристов. Восхитительное чудовище в чешуе, на которое не мог налюбоваться Голубой Бантик, оказалось негром, обезображенным отвратительным разъедающим лишаем. Он был зелено-желтого цвета, и засохшие струпья покрывали его кожу треугольными чешуйками. А веселый дракон с головой буйвола, вызывавший радостный смех у крошки, предстал больным слоновой болезнью с головой, распухшей, как чудовищная тыква. Не успел капитан оттащить девочку от сказочного дракона, как она вырвалась и, дрожа от восторга, кинулась к другому. Следующий обитатель страны фей поразил Голубого Бантика своими невероятно распухшими руками. Девочка чуть не визжала, мечтая, чтобы и у нее когда-нибудь были такие же громадные лапы, как у этого прекрасного чудовища... При виде того, как крошечная ручка дочки шмыгает по разбухшей ладони инвалида, красивая дама упала в обморок, и все засуетились вокруг, пытаясь привести ее в сознание. А Голубой Бантик даже расплакался от избытка чувств:

— Мама, милая, дорогая мама, проснись! Мама, ради Бога, проснись! О, поскорее проснись, милая мама! Я покажу тебе еще много дивных чудовищ. Ты не должна теперь спать, мама. Ведь мы в стране фей!

Некоторые сказки, прочитанные в детстве, сбываются наяву. Разве мог я подумать, что когда-нибудь тоже окажусь в стране фей — более того, стану одним из дивных чудовищ, населяющих ее просторы? Разбухшая шея и обезображенное атеромами лицо, наверное, дали бы мне шанс занять одно из первых мест в конкурсе красоты Голубого Бантика. Я представляю, как обрадовалась бы малютка, если бы потрогала ступни Виталика, тихо стонущего на соседней койке. Кожа этого чудовища так быстро слезает с его лап, что просто диву даешься. А Георгий Петрович с глазами, покрытыми презабавными желтыми корками: ну чем не прекрасный зверь! А теперь, мой милый Голубой Бантик, я познакомлю тебя с отцом Кириллом. Ты посмотри только на его разбухший живот, из которого марсианским мухомором выпирает селезенка... Признайся, ведь в твоей книжке со сказками не было таких красивых картинок, правда?

Иногда мне кажется, что бесхитростные Голубые Бантики, вырастая, сами становятся феями. И, оставаясь в блаженном неведении, превращают своих избранников в обитателей сказочной страны из давно забытого путешествия.

* * *

Я уже начал забывать о существовании фонда «Симатта», когда из небытия неожиданно возник голем, собравшийся передать мне фотографии японских гравюр из личной коллекции Искандерова для публикации в альманахе. Мы договорились встретиться в метро.

Увидев меня на платформе, голем начал мелкомелко кланяться, прижав к бедрам руки. Двухметровая фигура стриженого амбала, старательно кланяющегося по-японски, выглядела настолько нелепо, что идущие мимо пассажиры стали оглядываться, видимо полагая, что вот-вот станут свидетелями чисто самурайской разборки.

— Это просто замечательные гравюры, — скороговоркой забубнил голем. — Вторая половина девятнадцатого века, направление укиё-э, картины мелькающего мира. Очень поэтично, очень, — мечтательно причмокнул он. — Господин Искандеров просил передать, чтобы вы снабдили публикацию фотографий его уникальной коллекции пояснительной статьей об укиё-э. Общую информацию можно найти в Публичке, а искусствоведческую рецензию на гравюры вам готов предоставить эксперт по японским гравюрам профессор Ефремов. Вот его телефон. Надеюсь, вы справитесь с заданием. Если будут проблемы, сразу звоните... Саёнара! — взвизгнул голем на прощание и снова стал кланяться, как болванчик, повторяя: — Не забудьте название — укиё-э, укиё-э!

Перед тем как отправиться в Публичку, я решил встретиться с профессором.

— И что вы хотите от меня услышать? — скептически уставился на меня из-под очков маститый искусствовед. — Вы хотя бы знаете, как переводится термин «укиё-э»?

— Понятия не имею, — честно признался я.

— Все вы такие... журналисты! Варганят статьи о том, о чем не имеют ни малейшего понятия... Записывайте, молодой человек. Я два раза повторять не буду! Слово «укиё» в древности обозначало одну из буддийских категорий и могло переводиться как «бренный изменчивый мир». В конце девятнадцатого века «укиё» стало обозначать мир земных радостей и наслаждений. «Э» по-японски — картина. А укиё- э принято называть картины повседневной жизни городского сословия, начиная с периода Эдо, семнадцатый век... — Профессор похоже, вошел в раж и заговорил, как на лекции. — Изобретателем метода печати многоцветных гравюр укиё-э был известнейший японский мастер восемнадцатого века Судзуки Харунобу. Он прославился тем, что создал особый тип изображения красавиц. На смену величавым и статным японкам приходят хрупкие юные девушки, почти подростки, необычайно трогательные и грациозные...