— Алло.

Ничего важного в наших разговорах нет, важно другое: он всегда дома. Иногда по утрам, иногда вечером.

Он говорит, что ходит на работу, но где доказательства? Он говорит, что пару лет назад женился, но я ни разу не видел его жену, и она никогда не снимает трубку.

Я позвонил ему сегодня в 1:15 дня, и он, конечно же, был дома. Телефон звякнул всего один раз. В последнее время я все чаще думаю, что с 1972 года он просто сидит дома и ждет моих звонков.

Мы выехали из Соснового Ручья, Монтана, и двинулись в Бозманский аэропорт встречать приятеля. Он прилетал из Лос-Анджелеса, Калифорния.

Очень глубокий снег заключал в себе землю, словно белая тюрьма; температура прочно держалась на 13 градусах ниже нуля, а ветер, похожий на топор мясника, ясно давал понять, кто на самом деле хозяин этой северной страны.

Друг будет весьма удивлен, когда самолет приземлится. Лицо его обещает стать интересным. Стоит моему другу выйти из самолета, как все те пальмы, мимо которых он несколько часов назад ехал в международный аэропорт Лос-Анджелеса, незамедлительно окажутся в далеком прошлом. Наверное, это пальмы его детства. Он видел их лет в шесть примерно.

Я не ошибся, и мы поехали обратно в Сосновый Ручей.

Дорога, точно ледяной меч, решительно рассекала страну, облаченную в зиму, словно в доспехи-альбиносы.

Дорога свернула, и мы увидали шесть огромных ворон, черных, как сны слепого человека. Посередине дороги вороны ели колесо грузовика. Мы подъехали ближе, но они не сдвинулись с места. В них не было ни страха, ни желания нас пропустить. Вороны все так же ели колесо. Мы их объехали.

— Ну у вас тут и зима, — сказал друг, Лос-Анджелеса больше нет, он теперь — город-призрак его мыслей. — Вороны голодные.

Я думаю об этом уже много лет. Будто на дальней конфорке моего сознания варится суп. Я перемешивал его тысячу раз… часто из-за собственных нервов, а годы идут, я старею, старею, я уже не совсем тот, кем был раньше.

…конечно, это женщина… кто еще может так долго… вариться медленно затихая пока в конце концов не возникают слова: я не знаю ни ее имени, ни внешности, разве что — блондинка, невысокая, хорошенькая. Кажется, у нее голубые глаза, но я никогда не узнаю точно.

Хорошо помню, что она здраво смотрела на вещи, сияла бодростью, но из всего нашего разговора вспоминается лишь одно.

Я был очень пьян. Виски, как тропический ливень, мутил мне разум. В голове скакали мокрые обезьяны.

Но чем-то я ее заинтересовал, хотя нес тогда явную бессмыслицу. Помню, она смотрела на меня. Ей было забавно. Мы проговорили несколько секунд — или часов? В каком-то баре. Полно народу. Что-то на них мерцает — наверное, одежда. Она еще меня слушала.

Из всего, что я ей говорил, помню только тело.

Я хотел его.

— Да! — объявила она с огромным энтузиазмом. — Но приходи потом, когда протрезвеешь.

Из ее слов я только это и помнил — на следующее утро много лет назад, проснувшись один, в кровати, с классическим похмельем, похожим на время кормежки в гроте муравьеда, а я в нем — еда. Я был в одежде, точнее сказать — одежда была на мне… о господи! Я абсолютно не помнил, где был и как попал домой.

Так и лежал: страдал и думал о ней.

Я взял ее слова, будто свежие продукты, осторожно покрошил в огромную мысленную кастрюлю, добавил все, что о ней знал и о чем только что рассказывал, затем поставил на медленный огонь: супу в этой кастрюле предстояло вариться не один год.

— Да! — объявила она с огромным энтузиазмом. — Но приходи потом, когда протрезвеешь.

Одно плохо: я не знал, где это — потом.

Давным-давно на белом свете жил да был карликовый рыцарь, которому на всю его жизнь было отпущено пятьдесят слов, да таких быстротечных, что их хватило лишь на то, чтобы облачиться в кольчугу и латы, вскочить на вороного скакуна, умчаться в светлый-пресветлый лес, да там и пропасть на веки вечные.

Осака — высокоразвитый промышленный район на юге Японии

с населением 8 333 845 человек. Он не славится своими апельсинами.

А не съесть ли мне сегодня вечером прекрасных апельсинов из Осаки. Таких сладких, таких вкусных, таких апельсиновых. Я почти вижу, как они растут в тысячах садов вокруг Осаки, апельсиновой столицы Востока.

Я почти вижу, как апельсины завладели городами. Люди едят апельсины, говорят про апельсины, апельсины у всех на языке. Апельсины, опять апельсины, младенцы в Осаке пахнут апельсиновым цветом. А я, между прочим, единственный человек, кто хоть раз об этом задумался.

Кто-то должен снять с него кеды. Запоздалая мысль: никто не хочет этого делать, но ведь дико же — кеды ему больше не нужны.

Никто не хочет их снимать.

Они мокрые и совсем холодные, в них какая-то странная белизна, абсолютно безмолвная.

Он лежит в этих кедах на берегу реки, а в пяти дюймах от него вода — последнее, что он почувствовал перед тем, как она залила его смертью.

Токио, 14 июля 1978 г.

В ней тридцать пять лишних фунтов, и она совсем за собой не следит. Длинные черные волосы путаются и восстают против гребней и расчесок. К ее гардеробу лучше всего подойдут слова «мешковатый» и «неряшливый».

Ей бы только говорить, больше ничего не надо.

В халупу набилось много народу: двенадцать или четырнадцать человек. Повод — буйная вечеринка, ужин у предгорий в Нью-Мексико, на окраине городка.

Ужин очень вкусный.

Мы едим его прямо на полу.

Все выглядят хиппово,

Я приехал сюда в кузове грузовика, и пока ехал, пошел весенний снег. Что-то сыпало, но не очень сильно, и совсем скоро я был у дома, любовался прекрасным закатом, играл с котом и двумя котятами, а еще изумлялся, какое оно большое — это Нью-Мексико.

Всем клево, все одеты во что попало, добродушны — кроме этой девушки. Она встревает в любую беседу, и хоть темы не особенно важны, потихоньку это начинает действовать на нервы.

Мы терпеливо ее слушаем. Она медленно и застенчиво о чем-то бормочет. Словно в доме трудный ребенок.

Вот что она говорит:

1. Нужно всем носить одежду из особых водорослей, они растут у берегов Калифорнии. У нее в «фольксвагене» целый блокнот с моделями из водорослевой одежды. Она принесет, только сперва доест. В фургоне спят трое ее детей. Вообще-то она не ест мясо, только сегодня. Они очень устали.