Это видно, например, хотя бы по такому факту. В 1926 году ЦК комсомола заказал Информационному отделу Лубянки[11] подготовить материал о распространимости антисемитизма по доносам секретных осведомителей. Полученные данные настолько ошеломили комсомольских вожаков, что, приняв постановление «О борьбе с антисемитизмом», Бюро ЦК ВЛКСМ засекретило и полученный документ, и само постановление, наложив на них такую резолюцию: «Хранить строго секретно, перепечатка и разглашение воспрещаются»[12]. Каким образом должно было исполняться постановление, с которым никто был не вправе ознакомиться, – этот вопрос, видимо, не обсуждался. Да и что за «борьбу» предлагали комсомольские товарищи? Все те же пропагандистские брошюры, лекции, проработочные собрания, исключение злостных антисемитов из комсомола…

Особое внимание комсомольских верхов к этой проблеме в немалой степени объясняется персональным составом этого руководства. Создателями и первыми руководителями комсомола были Лазарь Шацкин, Оскар Рыбкин, Ефим Цейтлин, Владимир Фейгин, Евсей Файвилович и другие, что предопределило особо стойкую любовь Сталина к этой организации. Не случайно все до одного создатели комсомола и его первые руководители были впоследствии репрессированы.

Поток писем в ЦК с мест о нараставшей лавине антисемитизма увеличивался не с каждым месяцем, а с каждым днем. Архивы бесстрастно сохранили эти письма, но тщетно искать в тех же архивах ответы на них встревоженным авторам, а тем паче куда более важные ответы – делами.

Для того чтобы зримо представить себе тогдашнюю общественную ситуацию, есть смысл привести хотя бы два письма из огромной кремлевской почты на эту тему.

Первое – от 20 августа 1926 года, из Москвы – адресовано «в ЦК ВКП(б) товарищу Сталину и другим товарищам».

«То, что мы последнее время наблюдаем во многих вопросах, в особенности в национальном вопросе, заставляет члена партии сильно страдать, и напрашивается некоторый вопрос, на который наша партия должна дать нам ответ. Дело в том, что за последнее время, как при проклятом царизме, мы всегда стали слышать слово жид по городу. На рынке, в очередях, на биржах труда и даже в отделениях у врачей. Какие-то темные личности заводят разговоры про жидов и злостно агитируют. Недавно на Тишинском рынке кричали «бей жидов», но это еще ничего, наши партийные сейчас стали ругаться «жидом». На место того, чтобы сказать «иди к чорту», они говорят «иди к жиду». Еще они говорят, что сейчас выбрасывают всех жидов из Политбюро, из ЦК ВКП(б) и что скоро их вышлют и сделают так, чтобы в партии не было жидов. У нас на фабрике «Красная Роза»[13] и в других местах очень много об этом разговоров. Партия наша молчит, не борется с этим. Мы должны услышать твое слово, ЦК партии. Работница М. Петрова»[14].

Скорее всего, «Петрова» – это псевдоним, ибо обратного адреса на письме нет. Страх, как видим, сковывал уста уже и тогда… Сталин мог с полным удовлетворением потирать руки: цель достигнута! Его расправу с политическими соперниками «партийная масса» (то есть необразованные и малообразованные, зараженные предрассудками люди) восприняла как вытеснение евреев из большой политики и поэтому поддержала, не вдаваясь в детали и не разбираясь в том, что за этой ширмой скрывается.

Второе письмо – из провинции, от 21 февраля 1927 года – не менее показательно. Оно адресовано лично Сталину, и только ему – без всяких «других товарищей».

«Здравствуйте, многоуважаемый Иосиф Виссарионович! С настоящим письмом я хочу узнать Ваше мнение как наилучшего знатока национального вопроса об антисемитизме, господствующем у нас, в городе Вышний Волочек, уж не говоря о беспартийной молодежи, но и подчас среди комсомольцев, выливающемся в форме различных упреков: дескать, евреи наводнили весь высший государственный аппарат, занимаются исключительно торговлей, спекуляцией, всюду и везде строят себе карьеру, не заботясь о русских, а я, будучи молодым комсомольцем, не в состоянии опровергнуть все эти нападки на евреев. ‹…›

Иосиф Виссарионович! Вы находитесь в Москве, Вам хорошо известны партийные работники евреи, и Вы мне, пожалуйста, напишите, есть ли среди них карьеристы, которым чужды интересы трудящихся масс. Я все-таки глубоко убежден, что т.т. Зиновьев, Троцкий и другие далеко не враги Советской республики, и неужели их подвергли суровой критике, потому что они евреи? Разве такое может быть в нашей коммунистической партии? Это наверно клевета настоящих врагов Советской власти и тех, кто просто чего-то недомысливает.

Все то, что я слышу из уст моих товарищей по школе, заставляет меня задуматься и обратиться к Вам за своего рода справкой. Урвите из своего бюджета времени 10 минут и ответьте мне, за что я Вам буду искренне благодарен. С нетерпением жду Вашего ответа. Наум Цорнас»[15].

Ждал он, конечно, напрасно: на такие письма товарищ Сталин не отвечал. И даже их не читал. Их читали в другой канцелярии, брали на заметку и делали необходимые выводы. «Справку» Науму Цорнесу прислал не Сталин: в виде ордера на арест ее принесли прямо на дом ничего не забывавшие, зорко глядевшие товарищи-чекисты.

Советская жизнь, как и советская политика – внутренняя и внешняя, – всегда были полны парадоксов, поэтому все, о чем сейчас будет сказано, не должно вызывать никакого удивления. На этот раз парадокс состоит в том, что именно в двадцатые годы, когда Сталиным и его окружением так нагло провоцировалась волна антисемитизма и когда под ее прикрытием он без особого труда избавился от своих «еврейских» конкурентов (кавычки поставлены потому, что этническая принадлежность конкурентов не имела никакого отношения к их политической позиции), – именно тогда, и, пожалуй, только тогда, евреи в Советском Союзе чувствовали себя защищенными от произвола и даже в каком-то смысле ощущали себя общностью, которой покровительствует власть.

В это время получают государственную поддержку российские сионистские организации, а когда низовые и средние звенья Лубянки начинают их преследовать (закрывать их школы, клубы, библиотеки) за призыв к эмиграции в Палестину и к вытеснению языка идиш – «исконно еврейским» ивритом, сам шеф Лубянки Феликc Дзержинский выступает в защиту сионизма.

15 марта 1924 года он писал своему заместителю Менжинскому: «Не пойму, зачем нам преследовать сионистов? ‹..,› их программа нам не опасна, а полезна. Мы им не должны мешать»[16]. Видимо, на местах преследования все-таки продолжаллись – гонимые обращались в Москву, прямо к Дзержинскому, и находили поддержку: «Преследование сионистов, – заявлял он, – это политическая ошибка. Такая тактика неправильна. Надо этот вопрос изучить и поставить в Политбюро (так, разумеется, и не поставили. – А. В.)»[17].

Сталину было не до сионистов, не до Бунда, который боролся с сионистами, ибо отстаивал идею национально-культурной еврейской автономии вместо эмиграции, наконец, и не до Еврейской секции ЦК, которая боролась и с теми, и с другими, считая себя единственным выразителем чаяний «трудящихся-евреев». Главный специалист по национальному вопросу в течение всех двадцатых годов ни разу не высказался на еврейскую тему публично – он умел выжидать, – но искусно направлял кремлевскую политику таким образом, чтобы проблема сохранила всю свою остроту. Поскольку же официально интернационализм и национальное равенство по-прежнему относились к основным лозунгам большевизма, евреи в своем большинстве чувствовали себя защищенными ими.