— Помощь западного христианства. От Папы Римского. Прислать помощь, отбиться, заключить военный союз. Султан не стал бы связываться. Но в обмен на помощь — уния, признание Папской власти.

Картошкин возмущенно затряс головой.

— А они приняли. И папского посланника приняли. Знаете, кто такой? Беглый московский поп. Высокого звания. Призывал москвичей к принятию унии, был посажен в тюрьму, бежал, оказался в Риме и послан был Папой в Византию с той же целью. И византийцы смирились, иначе было не устоять, Император принял униатство. Но не все. Многие из непримиримых ушли на Русь, к вам. Их главного Император отправил в тюрьму, тот там и умер, но перед тем тот проклял Императора за отречение от веры. Страшным проклятием, что город падет за измену христианству.

— Как интересно. — Картошкин строчил, не переставая поглядывать на диктофон.

— Этот Иоанн — папский посланник, сражался до конца, потом переоделся в простую одежду, выпрыгнул из окна башни, попал в плен. Свои же его и выдали. Мехмед казнить Иоанна не стал, чтобы с Папой не ссориться, отдал ему местную церковь. Беженцы в город стали возвращаться, и вообще султану нужно было срочно заселить город. Потому он пообещал некоторую веротерпимость. С Иоанна началось Константинопольское патриаршество. По мере того, как турки осваивались, его прижимали и прижимали. Ни одну церковь не оставили без минарета.

— Вы говорите, многое на Русь перешло, к нам. Наверно, памятники письменности сохранились, рукописи?

— Может быть. Их ведь изучить нужно, подлинность установить, здесь история была беспокойная. Многое пропало. Но, слава Богу, сохранились источники латинские. Вы верующий, молодой человек?

— Душой — да, а по форме — не успел. Стараюсь и вскоре обязательно… Ежедневно приходится обращаться… — Руки росли из Картошкина, как из индийского божества. Не переставая писать, он стал расстегивать воротник рубашки.

— Не нужно. — Остановила женщина.

— А вы? — Расхрабрился Картошкин.

— Что я. — Женщина вдруг уселась напротив Картошкина и заглянула ему в глаза. — Я говорю на шести языках.

— Я не о том…

— А я об этом. — Женщина готова была закончить беседу, но Картошкин взмолился. — О вас мы так и не поговорили.

— Я руковожу экспедицией. От Юнеско. Копаем, ищем. Вот и ваши. Кульбитин и, как его, Плахов. По несколько раз приезжали. Исследуем места захоронений. Императорское…

— Как императорское?

— Голову убитого императора Мехмед выставил напоказ, а потом возил, показывал. К телу — интерес меньше, но был. Его обнаружили случайно, под горой трупов. Опознали по сапогам с императорскими вензелями. Сначала даже гробницу предполагалось соорудить. Но потом турки охладели, своих хватало. Султаны, родня, жены, дети. Кому гробница, а кому — головой в мешок и в Босфор. Так тело и затерялось.

— До сих пор ищете?

— Восстанавливаем историю. Турки с разрешением не торопятся. Притом, что ЮНЕСКО. В Европу окно хотят пробить, и все равно тянут. Только об этом не пишите

— Хорошо, хорошо. А от нас кто? Вместо Кульбитина?

— Хватает. У России к этой истории огромный интерес. Я вам, молодой человек, оставлю свой адрес. Покажете, что получилось. Без этого не публикуйте. И вот, что. Призовите через газету, может быть, кто имеет интерес к этой истории. Пусть свяжутся с вами, а вы со мной. Тогда и поговорим. Вы ведь для криминальной хроники работаете, а не только исторической. За историю не сажают.

— Раньше могли.

— То, раньше. Договорились?

— Обязательно. А можно, я вас тоже попрошу. У меня такое чувство, что не все вас спросил. Известный ученый, и вот я. — Картошкин покаянно развел руками. — Хоть я тоже истории не чужд. Учился. Факультет закончил.

— Вы?

— Я. Но поработать не пришлось. По специальности. А вы… просто заслушаешься. Может, рабочим к себе возьмете?

— Помощников хватает.

— Я без воды и пищи, на одних сухариках.

— На воде и сухариках в тюрьме сидят.

— Знаю. — Отвечал Картошкин, пригорюнившись. — Что-то я еще хотел спросить и забыл…

Теперь мы попадаем в больницу, где Иван Михайлович проходит курс лечения. Больница неплохая, но больница всегда остается больницей с полом, выложенным треснувшей плиткой, с дребезжащими каталками, которые что-то, кого-то, куда-то везут и везут, с озабоченными врачами, хлопотливыми санитарками и шаткими, жмущимися под стены страдальцами в цветных халатах и пижамных штанах. В парке, конечно, лучше, так ведь парк рядом. За окнами, перед глазами, но картина та же, больничная и от того приправленная грустью. Аттракционы нужно искать в других местах, а тут беготня, или, наоборот, вялое шевеление и непременное напряжение в лицах.

Берестов поджидал Плахова. Маша передала просьбу зайти. Иван Михайлович взял Плахова за руку и не отпускал. Народа в коридоре было немного, они присели на скамеечку, обтянутую голубой клеенкой. Неподалеку просматривались две немолодые подружки, и унылый с газеткой пижамник в навороченном на горло шарфе. Тем повезло, оказались на чистом, а нашу пару попросили пересесть. В столовую, там свободно, санитарка пока принялась вытирать следы, оставленные Плаховым. То есть следов не было, но женщина терла шваброй, шлепая тряпкой и приговаривая себе под нос. Слышался далекий звон каких-то ведер, и, конечно, всякие другие звуки. Плахов запасся белым халатом, это кое-как доказывало, он здесь не совсем лишний.

— Что известно про Кульбитина? — Живо интересовался Иван Михайлович. — Ах, Паша, Паша… И спросил, что положено спрашивать. — Нашли?

Плахов криво усмехнулся: — Ищут.

— Маша говорила, вы со следователем общались.

— Общался. Я — один из подозреваемых, представьте.

— Ну и что?

— Что, что? Иван Михайлович, спрашивайте, что хотели, не темните.

— М-да. — Иван Михайлович горько вздохнул. — Если бы нашли, сказали…

— Что нашли? — раздраженно спросил Плахов.

— Копии нашли документов. И панагию. Не в курсе?

— Панагию? Откуда?

— От Машиной матери осталась. Пятнадцатый век. Только вы… Маша не знает…

— Ну…. — Плахов развел руками. — Это ваши с Павлом Николаевичем дела. А я причем?

— Были дела. А летописи старые. Я скопировал, еще в церковных архивах. Как попал, не спрашивайте. На работу пришлось устраиваться. Все из-за Александры Ивановны.

— Это кто?

— Машина мать покойная. Она тайны хранила. И иконка ее была.

— А чего Маше не отдала?

— Маша малая была. Я передать был должен. И во Влахерну обратиться.

— Это в Стамбул, что ли?