Томас Мор, один из лучших и мудрейших отцов тюдоровского века, писал, что «тот, кто при виде плачущего ребенка не роняет слезы, не заслуживает имени отца».

Генрих VIII ронял слезы легко, но, судя по всему, редко их вызывали переживания детей. Во всяком случае, Елизавета, как бы ни чтила она память о Генрихе в зрелые годы, вряд ли могла похвастаться, что ей достался отец в духе Томаса Мора.

На самом деле ее больше занимали события в жизни мачехи, чем уход отца. Она ясно видела, как счастлива Екатерина новым замужеством, и делала все от нее зависящее, чтобы Сеймур чувствовал себя в Челси как дома. Вряд ли Елизавета выражала свои эмоции в открытую, в основном посвящая свое время упорным занятиям и шитыо, в котором достигла уже больших успехов. Но, по воспоминаниям Кэт Эшли и других, в присутствии Сеймура или даже просто слыша его имя, всегда улыбалась и краснела.

Все, включая скорее всего и саму Екатерину, слышали, что Сеймур стремился добиться позволения жениться на Елизавете. Но только она сама да Кэт Эшли знали всю правду. Кэт утверждала, будто Елизавета говорила ей, что Сеймур искал ее руки не из-за королевской крови и, стало быть, открывающихся перед ним возможностей, но потому что действительно желал ее. Как бы то ни было, сама Елизавета была уверена, что пылкое сердце Томаса Сеймура принадлежит не красавице мачехе, а ей самой

Томас Сеймур, главный адмирал Английского королевства, решительно вошел в жизнь Елизаветы, едва она переступила границу отрочества. Его бьющая через край энергия и властные манеры будоражили сонную жизнь двора, и никто — от придворных^ Екатерины Парр до юных камеристок Елизаветы — не оставался равйодушным к исходящей от него мужской силе. Женщины хвалят умных, но любят других, гласит пословица, и главный адмирал как раз и воплощал это тайное пристрастие женщин к настойчивости и даже развязности в ущерб скромности. Это был человек действия, человек грубой физической силы; низвергнутый герой, самоуверенность которого и послужила причиной его печального конца.

Как-то Сеймур отправил посыльного к Кэт Эшли, наказав ему засвидетельствовать даме почтение, а после спросить, «как там у нее дела с ягодицами, может, еще аппетитнее стали?» Шутил он с истинно раблезианской раскованностью, даже на такие темы, как право престолонаследия. «Да, да, это действительно так, только не надо слишком серьезно относиться к этому», — говорил он ошеломленному казначею двора Томасу Перри по поводу абсолютно беспочвенных слухов относительно своих тайных планов женитьбы на Джейн Грей. Вообще чувство юмора у этого человека было весьма своеоб- разное, а уж такта явно недоставало. К тому же от шуток его окружающим весело не делалось, ибо веселье легко сменялось вспышками самой неудержимой ярости, и его излюбленное ругательство — «в гробу я всех вас видел» — часто звучало в доме.

Достигнув возраста, когда ценятся (и лелеются) серьезность и обстоятельность, адмирал был груб и несдержан. Чувства его неизменно выплескивались наружу, и людей он в обращении не щадил. Он был, или старался казаться, неустрашимым, но его бесстрашие заставляло других бояться этого человека. Он был также полностью убежден в непогрешимости собственных суждений — качество, которое, подталкивая его к безрассудным поступкам, позволяло избегать тревожных сомнений. «Если уж он что-то вбил себе в голову, — писал его слуга Уайтмен, — переубедить его было невозможно». Прямота и напористость ставили его в крайне невыгодное положение при дворе Эдуарда VI, где царили предательство и властолюбие. Но у него были свои приемы.

Несколько лет назад, когда Сеймур рассматривался в качестве возможного претендента на руку единственной дочери Норфолка Марии (будучи вдовой Генри Фитцроя, она оказалась первой в длинной череде королевских родственников по женской линии, что всегда так привлекало Сеймура), Генрих VIII заметил, что герцог вознамерился «отдать дочь за такого молодого жеребчика, который готов удовлетворить все ее желания». Впрочем, о необыкновенной мужской силе адмирала кто только не говорил. У него была репутация человека с ненасытными сексуальными аппетитами, который смотрит на женщин с одной только точки зрения и явно не является джентльменом. Из этого не следует, будто по стандартам своего времени он был распутником либо циником по отношению к дамам: просто видел в них желанный объект, который следует оценить, после чего им нужно завладеть и использовать в собственных интересах. Весьма привлекательная внешность, естественно, давала ему огромные преимущества, как, впрочем, и уникальное положение, сложившееся в Англии к середине XVI века: кроме самого короля, на престол претендовали только женщины.

Но сам адмирал вряд ли поставил бы свои политические стремления в зависимость от успехов на любовном фронте. Он считал, что обладает как раз такими настойчивостью и решимостью — воспитанными годами тяжелой солдатской службы и командным положением на флоте, — которые и нужны сейчас Англии. Ситуацию в стране можно в лучшем случае назвать неопределенной — на троне ребенок, за ним стоит Тайный совет, члены которого скорее напоминают пауков в банке, чем государственных мужей, а ведущее поло- жение занимает крикливый и вспыльчивый, однако же не обладающий настоящей властью регент.

Мальчик-король был очарователен — настоящая куколка в шляпе с пером и бархатном камзоле со знаками королевского достоинства. Забавно подражая отцу, он хмурил бровки и расхаживал по зале приемов, но в устах Эдуарда с его тонким голоском гневные и устрашающие тирады Генриха звучали смешно, и к тому же сыну катастрофически не хватало могучего физического здоровья отца. Выглядел он ребенком хрупким, слабым, нуждающимся в заботе. Все беспокоились за него, начиная с советников, у которых уже был готов план действий на случай его смерти, до столичных жителей — им надо было хоть изредка видеть эту щуплую, гнущуюся под тяжестью драгоценностей фигурку, и, когда Эдуард не появлялся на публике слишком долго, всем приходила в голову мысль о худшем. В двенадцать лет король записывал в дневнике: «Распространились слухи о моей смерти, и потому пришлось проехать через Лондон».

Не по годам, как и его сводные сестры, развитой умственно, Эдуард со временем стал таким прекрасным знатоком языков, что бегло разговаривал на латыни даже на научные темы. Значительно продвинулся он и в знании греческого, а также современных языков, хотя габсбургский посол, когда кто-то сказал ему, что король владеет латынью лучше, чем он французским, пробурчал нечто в том роде, что Эдуард одинаково плохо говорит на обоих языках. В любом случае по этой линии юный король значительно опережал своих советников; Дадли, когда ему пришлось высказаться о документе, определяющем статус ордена Подвязки, который Эдуард собственноручно переписал на безупречной латыни, с некоторым смущением заметил, что может лишь «догадываться» о его достоинствах.