— Да, сударь, и я убеждена, что, оказав эту великую честь, в то же время доставлю вам огромное удовольствие.

— Но одобрил ли этот союз господин ди Кумиана? Герцогиня-мать выпрямилась во весь рост:

— Я говорю вам, сударь, что мне угоден этот брак: не знаю, достаточно ли это для вас, но для графа ди Кумиана это вполне достаточно.

Эти слова были скорее брошены, как приказ, чем прозвучали, как объяснение.

Господин ди Сан Себастьяно поклонился с невозмутимостью уверенного в себе человека с безупречной репутацией.

— В тот день, когда я женюсь на синьорине ди Кумиана, — ответил он, — мне, к горькому моему сожалению, придется попросить ваше высочество об отставке.

— Но почему, сударь? — спросила герцогиня, испугавшись, что он что-то заподозрил.

— Потому что будущая графиня ди Сан Себастьяно молода и красива; вступив в брак по велению вашего высочества, а не по зову сердца, она, может быть, и полюбит своего мужа, но только оставаясь вдали от придворных волокит; а если так случится, что она не полюбит его или увлечется другим, то, насколько вам известно, ваше высочество, в нашем роду не терпят современной распущенности… Следовательно, нам с женой предпочтительнее будет удалиться в один из наших замков до тех пор, пока меня не полюбят настолько, чтобы я мог более не опасаться…

Намерения графа ди Сан Себастьяно превзошли все ожидания герцогини-матери.

— Вы правы, сударь, — сказала она, — и вольны поступать как того желаете.

Все решилось за несколько часов: граф ди Кумиана не высказал никаких возражений, его дочь — тем более.

На следующий день герцог Савойский, едва поднявшись с постели, узнал обо всем от матери; она сама пришла к нему и с большим трудом заставила смириться. Пришлось убеждать его в том, как важно для него не уподобиться Людовику XIV и не повторить историю с синьориной ди Манчини; все любовные связи такого рода заканчиваются унизительными пересудами, разрывами, разрушенными или, по меньшей мере, подорванными надеждами на счастье, и, наконец, несчастьем будущей молодой супруги, наивной и неизвестной принцессы, которой придется царить на этих обломках.

Герцог уступил хитрым уговорам матери, хотя, возможно, сделал это от досады; однако разрыв с синьориной ди Кумиана оставил в его сердце неизгладимый след, ту память, что живет в душе, когда чувства подавлены в момент их расцвета, когда ничто не остудило их, а отвращение и пресыщение еще не распростерли над ними свои черные крылья. Такие чувства всегда готовы вспыхнуть вновь: огонек теплится, и достаточно одного взгляда, чтобы разжечь эту искру.

Свадьба состоялась через неделю. Вечером, как того требовал придворный этикет, невеста была представлена их высочествам. На следующий день супруги отбыли в свое имение, где и оставались до 1703 года, когда умер г-н ди Сан Себастьяно. Вероятно, он так никогда и не почувствовал себя настолько любимым, чтобы рискнуть и вернуться ко двору.

Ребенок умер во время родов. Графиня вела себя безупречно; ее достоинство и скромность были выше всех похвал.

О ней не вспоминал никто, кроме того, кому не суждено было ее забыть. Эта история г-жи ди Сан Себастьяно во всех подробностях мало кому

известна. Мне ее доверил Петекья: он ничего не мог от меня утаить, хотя с другими был очень сдержан.

Что же касается Виктора Амедея, то он ни разу не произнес в моем присутствии имени г-жи ди Сан Себастьяно.

Таким в общим чертах был двор герцога Савойского, когда я там появилась; более подробно я расскажу о нем в свое время и в другом месте. А теперь обратимся снова ко мне и моей жизни в доме свекрови, к тому, что со мной произошло и что вызывало у меня все новое и новое удивление. В этом доме жилось совсем не так, как во дворце Люинов!

Я остановилась на том, как меня представляли родственникам; все происходило как обычно. Иностранок всегда пристально рассматривают, изо всех сил критикуют, и главное — с пристрастием допрашивают; я старалась изо всех сил (к счастью, по-французски говорили все присутствующие). Мое великолепное венецианское кружево и драгоценности были высоко оценены. Герцогиня-мать приняла меня великолепно; она засыпала меня вопросами о французском дворе, на которые я не могла ответить, поскольку знала о нем только то, что слышала случайно во время бесед в гостиной, куда иногда спускались я и мои сестры, что нам редко позволяли.

Савойский двор был чопорным, церемонным, размеренным. Я не обнаружила здесь ни остроумия, ни раскованности, свойственных нашему французскому двору. Тон задавала герцогиня, а она отличалась строгостью манер, к тому же была набожна, и конечно же придворные стремились превзойти ее в этом. Само собой разумеется, моя свекровь усердствовала больше всех.

Герцогиня, имевшая савоярские корни, стала настоящей итальянкой; она совсем не скучала по Парижу, а если когда-то и сожалела или все еще сожалела о нем, то совсем не показывала этого. В ее присутствии я не испытывала робости, но при виде герцога Савойского смутилась: он мне совсем не понравился. Герцог пристально разглядывал меня, пока регентша беседовала со мной, затем удостоил меня нескольких слов и, перед тем как я удалилась, довольно громко, так, чтобы мне было слышно, сказал г-ну ди Сантина, одному из своих приближенных:

— О, бедный граф ди Верруа! Кому это пришла в голову глупость женить его на этой девчонке?

Слово «девчонка» меня так обидело, что я заплакала от досады, прикрывшись веером.

— Э-э! — подхватил аббат делла Скалья, также услышавший замечания герцога. — Девчонка может вырасти; не забудьте, что в ее жилах течет кровь д'Альберов, Шеврёзов и Лонгвилей.

Аббат делла Скалья уже ощущал в себе первые искры роковой любви, впоследствии заставившей его преследовать меня с таким упорством. Он мне не нравился, и его высказывание, вместо того чтобы успокоить меня, лишь усилило мою досаду.

О загадки сердца! Все немило, что произносит ненавистный язык, и все прекрасно, что слетает с любимых уст!

Недалеко от Турина находится небольшой город Кивассо.

Название этого городка не раз промелькнет в этих мемуарах в связи с мрачными и ужасными событиями, о которых мы уже упоминали в начале книги; несколько членов семьи Мариани были их героями или их жертвами.

Однако пока еще не пришло время для рассказа о кровавой драме. Пока еще речь идет об одном из тех незначительных происшествий, что случались в нашем кругу по вине аббата делла Скалья, этого небескорыстного исполнителя воли моей свекрови, преследовавшего одну-единственную цель.

Посреди Кивассо расположен монастырь капуцинов. Живущие в нем монахи дали обет бедности, что не мешало герцогам Савойским и многим синьорам умножать богатства обители всяческими подношениями. Эти капуцины живут в роскоши и довольстве. Простые люди, однако, считают их бедными, ибо каждое утро некий брат Луиджи, сборщик подаяний, человек умный, хитрый и деятельный, в грязном тряпье и с сумой за плечами выходит из ворот монастыря, чтобы просить милостыню у верующих. Такой порядок сбора милостыни чаше всего лишь предлог, позволяющий плести самые разные интриги и вместе с тем укреплять у верующих набожность и склонность к самопожертвованию.