– Со мной блокпосты у разделительной стены легко проскочите. Я араб. А без меня будут обыскивать два часа.

Врет, думаю, мы же русские, мы лучшие друзья палестинцев, а сам отвечаю через Любу, – переведи ему, двести шекелей, – надеюсь, что откажется, на автобусе дешевле в разы.

А Халед взял и согласился. Пришлось ехать с утра на его машине.

Сидим на двух скамейках одноместных возле отеля, такого высокого, что весь город из нашего номера виден. Ждем Халеда, завтрак в животах урчит. Еще и с собой на целый день прихватили.

Ждем-ждем, надоело маяться, хотел позвонить, но тут Халед появился на перекрестке и замахал смуглой волосатой рукой из открытого окна.

– Миха, Миха!

Запомнил.

Всю дорогу, показывая то направо, то налево на возделанные зеленые поля, на ухоженные леса с трубками воды у каждого дерева, на рощи финиковых пальм, на песчаные глухие небоскребы, на развеселые поселки таунхаусов, Халед рассказывал:

– Это наша земля, арабская, палестинская, мы здесь всегда жили, мы здесь хозяева, здесь наши могилы, здесь ходили наши пророки.

– До евреев здесь была пустыня.

– Это наша, наша земля. Вот посмотри, стену построили, – и ткнул пальцем в длинную разделительную дуру с колючей проволокой сверху. Такие конструкции в России провинциальные власти ставят вдоль проезда президента РФ, чтобы не было видно разрухи и безнадеги.

– Вы же ракеты пускаете.

Араб резко обернулся и сверкнул вороньими глазами, провел рукой по масленым кучеряшкам. Бедную машину повело в сторону. Переборов себя, Халед уставился на дорогу и вдруг спросил:

– Знаешь, как Масличная гора называется по-арабски? Джабаль-э-Тур!

Тут Любаша оторвалась от путеводителя по Вифлеему, поправила сиреневый платок, накинутый на длинные волосы, и спросила:

– Тяжело вам, наверное?

– Да, да, когда-нибудь наступит день, – жарко и радостно ответил Халед, в поисках сочувствия посмотрев на мою жену. – Вот я из Саудовской Аравии. Арабы считают предателем, евреи понятно… гражданства никакого, паспорта нет, одна справка.

– А как же ты лечишься? – перебил я.

– По еврейской социальной страховке.

Халед осекся и всю дорогу до блокпоста молчал.

Нас и вправду не проверяли. Он кивнул сквозь стекло красивым широкоплечим автоматчикам в беретах и с калашами, лениво посасывающим сигареты, и те вальяжно и спокойно махнули ему, мол, проезжай, старина, словно он ежедневно, как паром, по расписанию переправляет в Палестину русских придурков-паломников.

Халед должен был доставить нас к храму Рождества Христова. Но мы сквозь сеть торговых улочек, где из бесчисленных лавок непобедимого китайского ширпотреба палестинцы что-то кричали нам по-русски (Путин, Москва, молодцы, кхараше), выскочили на гранитный пятачок, забитый малолитражками, и нырнули вниз по холму, чтобы вывернуть у какой-то лачуги с кондиционером, забитой шмотьем с яркими вьющимися арабскими узорами.

– Это что? Что за ерунда? Где церковь? – спросил я, хлопнув дверью.

– Buy, buy, must buy, – заискивающе заюлил Халед и направился к высокому седовласому хозяину магазинчика, приобнял его и сказал: «Хабиби».

– Оставь его, Мишенька, – бросила Люба, спускаясь вниз по ступеням в полуподвальное помещение. В сопровождении важного, но услужливого хозяина-палестинца в жилетке и куфии мы стали ходить вдоль полок: православные иконы, католические витражи, серебряные крестики и серьги, нарды, кальяны, парчовые халаты, чеканные украшения, картины, резьба, бусики. Дрянь, одна дрянь. Откуда-то с задних полок Любаша вытащила подсвечник на девять свечей.

– Silber, Puresilber, – сказал почему-то по-немецки хозяин, – семьсот долларов, – и принес нам по стакану газированной воды из холодильника. От мягкой стылой воды, подкрашенной лимоном, ломило зубы. Пока мы пили, я рассматривал подсвечник. На нем были замысловатые старинные знаки на неизвестном языке, возможно и забытом, чем-то даже пугающие и вместе с тем притягательные.

– Странный подсвечник, – подумал я и сказал вслух: – Сто пятьдесят.

– Фри хандредз, – заспорил лавочник.

Я посмотрел на Любу. Она стояла рядом, поджав губы. Покупать мне, конечно, не хотелось, но сделка состоялась, мы вышли на улицу.

– Это не серебро, слишком дешево, – говорю недовольно жене.

– Ты хоть понял, что мы купили?

– Подсвечник поддельный.

– Это ханукальные свечи.

– Что?

– Ну, Миша, как у нас пасхальные.

– Зачем тебе еврейский подсвечник? – но Люба ничего не ответила.

– В нашем положении все сойдет.

– Ты еще в мечеть сходи!

– И схожу, – Люба приподняла брови, задрала подбородок. Обиделась что ли.

Хозяин и Халед подвели к нам палестинца, представившегося Ясиром. Он сказал, что закончил «Патриса Лумумбу» и готов провести бесплатную экскурсию по базилике Рождества Христова. До храма от лавки было тридцать метров. Я усмехнулся.

– Поддельное серебро поменяли на бесплатного гида, – Любаша засмеялась и подальше засунула в сумочку ханукальные свечи.

– Христианский базилик в Вифлеем построен над яслями Jesus вместе с Гробом Господа и является главный church Святой земли, – затянул Ясир монотонно, как аудиозапись, время от времени подбирая слова и переходя на английский. Мы медленно подходили к храму и постепенно задирали голову вверх, в небо, к православному (?) кресту.

Сооружение напоминало инженерный ангар с колокольней и было сложено из известковых плит. Несмотря на внушительный размер, вход в него был столь мал, что приходилось нагибаться, чуть ли не вставать на колени, чтобы протиснуться в узкое отверстие и попасть внутрь.

С другой стороны глазу открывался высоченный закопченный зал, подпираемый темными, кажется мраморными, колоннами. Сколько их было, я не пересчитал, но два ряда шли параллельно, как широкое трехполосное дорожное полотно. Зал был разделен на католическую и православную части (это нам шепнул Ясир). В отдалении, около противоположной стены высился алтарь, и если слева от него было довольно свободное место, то справа в еле заметное помещение (пещера Рождества Христова) стояла плотная очередь. Базилика еще была закрыта, но очередь выстроилась на тридцать метров.

Пока мы разглядывали свод и осматривались по сторонам, Ясир что-то рассказывал, не понимая, что мы не разбираем его речи, делал многозначительные паузы и то и дело переходил на английский. Решив, что я совсем не знаю английского, он подолгу разговаривал с Любашей. Но когда я показал, что он ошибается, Ясир расстроился.

Вдруг он остановился на том самом свободном пространстве, находящемся слева от пещеры, и, погладив красной ладонью треугольный голливудский подбородок, прищурился, как бы говоря, что знает, зачем мы приехали, покачал смоляной головой и сказал: