– Merde[82], она стащила наживку и удрала!

Герда подняла удочку и показала пустой крючок Андре; тот протянул руки, чтобы ей помочь.

– Так что, надо было тянуть ее раньше?

– Да нет, Schatzi[83], бывает. Рыбы тоже хитрые, они предпочитают жить в глубоком синем море и рожать кучу детей. И их можно понять.

– Икру, дурачок!

– Икру или маленьких рыбок – как вам будет угодно, шеф.

– Мне угодно поймать хоть кого‑то. Желательно крупнее анчоуса и съедобного.

– Для рыбалки нужны исключительное терпение или сильный голод. Поверь, я знаю, о чем говорю.

– Ну конечно. Когда тебе было тринадцать, ты поймал щуку в двадцать килограмм, и она чуть не утащила тебя в Дунай.

– Ну что ты такое говоришь? Это никак не могла быть щука, моя золотая рыбка, самое большее – карп. В таком возрасте это немыслимо, сама понимаешь.

– Ладно, все произошло позже, и это был сом, выловленный из Ландвер-канала, и ты проломил лед камнем с мостовой, который прихватил на память о столкновениях в декабре 1932 года. Я тогда как раз бывала в Берлине, ох как они мне запомнились…

– Ты что, издеваешься? Смотри, вот сейчас защекочу, уронишь удочку в воду. И если навостришь свои хорошенькие ушки, то услышишь, как все рыбы Лазурного Берега над тобой смеются.

– А ну прекрати! Вот тебе удочка и поцелуй. Доволен?

– Еще один! А потом я тебе расскажу, как все было на самом деле.

Вилли наблюдал, как Герда взяла удочку из рук Андре (медленно, следя за извивами лески, чтобы крючок не воткнулся ни в кого из них), осторожно положила ее на камень рядом с любовником, а затем медленно и торжественно обвила руками его шею и поцеловала. Фридман крепко обнял ее, опытной рукой провел ею вверх по позвоночнику и снова вниз по обнаженной спине до краешка полосатого купальника, затем сжал ее талию, потом бедро, ослабил хватку, перейдя к нежным объятиям, и, наконец, оторвался от губ Герды и опустил голову ей на плечо. Может, Андре закрыл глаза, но Вилли с его наблюдательного пункта не было видно. Зато он видел, как Герда водила кончиками пальцев по его лбу и, поправив упавшую ему на глаза прядь, поглаживала Андре по волосам.

Потрясенный, Вилли так и врос в красную землю острова Сент-Маргерит. Даже из жалости Герда никогда не удостаивала его такой ласки. Георга – да, но он не помнил, где и когда. Может, все дело в том, что солнце пекло непокрытую голову, хотя дул легкий ветерок и, к счастью, доносил не только голоса, но и бодрящий аромат средиземноморских трав. Вилли уставился на свои туфли и носки, но столь часто мучившие его воспоминания о ее ласках испарились. Теперь поцелуи и объятия Герды и Георга сданы в архив, а ключ к нему должен был храниться у Вилли, но где – он понятия не имел.

Тем временем Андре, начав издалека, принялся рассказывать о себе, а Вилли так и остался на месте и слушал. Посвящение в рыбаки состоялось в Будапеште, где и в помине не было теплых и удобных скал, как здесь, и где порой спускался пронизывающий до костей туман, в котором даже собственных рук было не разглядеть. Но байки бывалых рыбаков искупали всё: и скуку, и скудный улов, и вонь маслянистой воды и тухлой рыбы. Легенды о гигантских существах, которые появлялись в Дунае после захода солнца, когда начинался самый клев, пробуждали в его мальчишеской голове самые страшные фантазии.

– Это‑то и было самым захватывающим! Как‑то раз я чуть было в штаны не наложил со страху, а тут – клюет. Карп, килограмма полтора, совсем неплохо для молокососа. Я принес его матери, а дальше лучше не вспоминать! И как я только мог надеяться, что мой улов из‑под моста Елизаветы может оказаться на нашем столе в виде гефилте фиш[84] или ухи с паприкой? Тут конец карпу и истории.

– Хочешь сказать, что мать прямо на глазах у любимого сына выбросила его? Не верю…

– Хуже. Она отдала его одной своей портнихе, самой нуждающейся. И естественно, прямо у меня на глазах.

– И в тот момент ты решил, что, если не можешь стать великим рыбаком, будешь фотографом, который борется с несправедливостью и неравенством. Так?

– Я понятия не имел, кем хочу быть. Но знал, что жизнь порядочного буржуа не по мне. К сожалению, я не родился с серебряной ложкой во рту, как ты, дорогая.

Этот рассказ еще больше успокоил Вилли. Ему никогда не приходилось наблюдать моменты такой близости между Гердой и Георгом, хотя ему хорошо были знакомы вспышки Witz[85] Герды. Конечно, она бежала навстречу Георгу, когда тот возвращался из Берлина, она бросилась к нему в объятия, сойдя с поезда в Турине, пока Вилли вытаскивал чемоданы и сторожил их на перроне. Не обращая на него никакого внимания, она целовала Георга наверху канатной дороги в Сестриере, целовала его на лужайках в парке Розенталь и на берегу саксонских озер на глазах у Заса и всей компании, чмокала его, когда они танцевали на вечеринках в мансарде. Видимо, сработал принцип Гиппократа Contraria contrariis curantur[86]. Нездоровые желания покинули Вилли с тех пор, как Герда прописала ему радикальное и не всегда безболезненное лечение, и спустя месяц такой терапии он сказал: «Довольно!» «Довольно!» – повторил Такса с таким облегчением, что оставалось только ждать, когда можно будет отнести ее чемодан вниз, к дверям гостиницы, и вызвать ей такси.

И теперь он мог почти невозмутимо наблюдать сценки вроде этой. Его взгляд блуждал между обрывом и темно-зелеными очертаниями холмов, и Вилли почувствовал себя свободным, исцеленным.

В июне они встретились с Гердой на террасе университетского кафе; семестр уже закончился, и все обсуждали планы на лето. Раймон, товарищ Вилли по медицинской практике, предложил поехать на островок, известный по «Человеку в Железной маске» и «Виконту де Бражелону» и настолько окутанный литературной славой, что французской молодежи даже не приходило в голову рассматривать его как место для каникул. Такса не удивился, что Герда пришла в восторг от этой идеи («Я читала в детстве! Так значит, крепость и правда существует?»), и пригласил ее составить им компанию. Он хотел показать, что они по‑прежнему друзья, но вовсе не рассчитывал, что Герда и в самом деле отправится на море с двумя простыми студентами-медиками. Она скорей бы выбрала в спутники друзей-фотографов или