с кем. Что она и позволяла себе время от времени. Лицо Ала ад-Дина Мухаммеда в таких случаях наливалось гневливой кровью, но Теркен-Хатун, сидя по левую руку от трона сына, не поворачивала и головы в сторону шаха, высказав резко противоположные его мнению слова. Заявив то, что она считала нужным, покровительница вселенной и веры, царица всех женщин неторопливо доставала из рукава расшитого золотом халата снежной белизны платок и вытирала губы, словно плюнула неаккуратно. Все сидящие перед ликами повелителей подавленно опускали головы. Шах вцеплялся в поручни трона, до боли вжимая пальцы в искусную золотую насечку, но молчал. Кыпчакские эмиры составляли основу командования армии, и Ала ад-Дин Мухаммед не мог позволить себе испортить с ними отношения. Это грозило большими неприятностями. На вершине державной власти могущественнейшего государства складывался сложный треугольник, удерживать в равновесии который было и хлопотно, да и не безопасно. Впрочем, подобное неестественное противостояние можно наблюдать на вершинах любой власти.

Ныне шаху Ала-ад Дину Мухаммеду нужно было склонить голову перед своенравной Теркен-Хатун, но склонить так, чтобы, выговорив своё, не нарушить хрупкого равновесия властного треугольника.

Шах, отпуская везира, кивнул головой.

Везир поднялся с колен, и объявилось, что, несмотря на худобу, бледность и невыразительность лица, он высок ростом и ещё, наверное, крепок сухим, как старое дерево, телом. Явным стало и другое: во всей фигуре его сквозила определённость, движения были хотя и скупы, но точны, и даже малого времени было достаточно, чтобы, увидев везира, сказать: «Этот не случайно долгие годы просидел на вершине власти, и всё, что он делает, выверено мыслью. Ошибки в его проступках исключены».

Так оно и было. Однако на этот раз, твёрдо настаивая на своём, везир ошибся.

Он забыл, что упорство перед всемогущими опасно.

Шах проводил его взглядом. За везиром притворилась дверь. Ала ад-Дин Мухаммед остался один на один с нелёгкими мыслями. Он отчётливо представил поджатые, бескровные губы матери, колючие, злобные глаза, только раз взглядывающие в лицо говорившего с ней и затем не поднимавшиеся от пола; услышал резкий голос, и ему не захотелось видеть покровительницу вселенной и веры, царицу всех женщин.

Попугай в клетке у окна вдруг завозился, шелестя жёсткими перьями и крепким, как камень, клювом пересчитал золочёные решётки. Гр-р-р-р... — прогремел металл, словно ударили в трещотку. Звук этот, вероятно, развеселил попугая, и он отчётливо сказал: «Ала ад-Дин Мухаммед — тень бога на земле». И повторил: «Тень бога». Говорили, что попугаю двести лет. Порой он выдавал заявления невпопад, но надо отметить, что слова всегда были верноподданными и он вполне мог служить образцом для придворных поэтов.

Шах покосился на попугая и подумал, что к Теркен-Хатун идти всё же придётся.

Покровительница вселенной и веры, царица всех женщин приняла сына в саду. Сидя в беседке, в окружении бесчисленных слуг, она знакомилась с изделиями бухарских мастеров по камню и терракоте. Перед беседкой пирамидами был сложен кирпич самых различных цветов и оттенков, поливные плитки. Мастера, сгорая под жгучими лучами солнца, складывали кирпич в стены, изукрашивая их рисунками столь причудливыми, что от работы трудно было оторвать глаза. Седобородый старец, следя за работой мастеров, давал Теркен-Хатун пояснения, называя, какие из знаменитых мавзолеев, медресе и минаретов выложены тем или иным из представляемых орнаментов. Теркен-Хатун в скором времени предполагала начать строительство своей усыпальницы.

Шах вошёл в беседку, и слуги и мастера застыли в недвижности. Седобородый прервал речь на полуслове. Покровительница вселенной и веры властно, всем телом оборотилась к шаху, не поняв, кто мог прервать её занятие. В этом движении явилось столько силы, что было трудно уяснить, как в столь источенном годами, хилом теле сохраняется такая необузданная страстность. Глаза Теркен-Хатун впились в лицо шаха, но сухие веки тут же опустились, пригашая их свет. Царица всех женщин не вымолвила ни слова. Шах поднял голову и тоже молча взглянул на слуг и мастеров. Окружавшие покровительницу вселенной исчезли мгновенно и беззвучно. Едва приметно кашлянув, шах осведомился о здоровье матери и перехватил её мгновенный взгляд. В добавление ко всегдашней неприязни, которой были полны глаза Теркен-Хатун, в них прибавилась злая насмешка, говорившая, что мать прекрасно понимает: самое сильное желание сына — увидеть её мёртвой, но она вот жива и в силах не позволить ему даже на малость омрачить её дни. Ответила она кротко:

— Слава Аллаху.

Пророком многословия, которым Всевышний наделяет большинство женщин, она не страдала, хотя иными, и многочисленными, пороками он её не обошёл.

Шах начал разговор издалека. Мать слушала, ничем не выражая интереса, однако Ала ад-Дин Мухаммед слишком хорошо её знал, чтобы понять — каждое слово она ухватывает и запоминает накрепко. Это выдавали сухие, длиннопалые её руки, унизанные перстнями и кольцами. Длину пальцев увеличивали выхоленные и тщательно оберегаемые ногти, на которые были одеты узорчатые, изысканной работы, золотые китайские колпачки. В напряжённом разговоре Теркен-Хатун не замечала, что шевелила пальцами, и колпачки пощёлкивали, ударяясь друг о друга. Под это лёгкое пощёлкивание шах рассказал о необходимости укрепления восточных пределов державных, сказал и о своей просьбе — при этом он, увы, склонил голову — обратиться к кыпчакским эмирам с призывом всеми силами и помыслами послужить её сыну в стремлении стать твёрдой ногой на востоке.

— Пришла пора, — сказал Ала ад-Дин Мухаммед, — сокрушить Самарканд. Самаркандский султан Осман, хотя мы и выдали за него мою дочь, упорно смотрит на восток и уже полностью предался гурхану кара-киданей Чжулуху, поклоняющемуся нечестивому Будде. Мы не знаем, что ждёт дочь, как не знаем и о нашем будущем, ежели не возьмём Самарканд под свою руку.

Золотые колпачки на пальцах Теркен-Хатун щёлкнули громче обыкновенного. Покровительницу вселенной и веры можно было любить или ненавидеть, но отказать ей в сообразительности было никак нельзя. Теркен-Хатун в мгновение подсчитала, сколько богатств принесёт сыну Самарканд, если он завладеет этим городом, славящимся на весь Восток своими ремесленниками, менялами и торговцами. И тут же быстрый её ум прикинул, что достанется ей от этого жирного и сладкого плова.

— Хорошо, — прервала она сына, — я соглашусь помочь тебе, но только при одном условии.

— Каком условии? — спросил шах, даже не подозревая, что потребует мать.

Отчётливо выговаривая слова, покровительница вселенной и веры сказала:

— Ты выдашь мне с головой везира Хереви.

— Что?! — вскакивая с места, воскликнул шах. — Что?!

Будто не слыша сына, Теркен-Хатун так же отчётливо повторила:

— Везира Хереви... Самарканд стоит такой головы.

На губах её появилась нежная улыбка.