уехал из страны, а в Кремле сложился блок генпрокурора Устинова, Сечина, банкира Пугачева и компании. Я аналитически нейтрально описал новую коалицию силовиков в Кремле как политический риск для Путина. Их усиление означало бы пересмотр государственного курса. Research я делал, конечно, по открытым источникам, каждое слово привязал ссылкой на прессу. Но появление записки на столах в Кремле вызвало жуткий скандал.

И. К.: Спрашивали – кто это заказал, да?

Г. П.: Конечно. Я показывал ее Волошину и Суркову, а через Лесина записка тут же ушла в прессу. Путин был страшно недоволен, но, узнав, что руководство в курсе акции, претензии ко мне снял. Тем не менее банкиру Пугачеву его друзья посоветовали возбудить против меня дело о клевете, и он легко выиграл процесс. Так я столкнулся с новым российским правосудием, в том же Мосгорсуде, которого не посещал с 1980 года, когда выбил в нем окно кирпичом. Штраф за «клевету» мне присудили разорительный, 200 или 250 тысяч долларов. Впрочем, Кремль их мне компенсировал, полагаю, с ведома Путина же.

После ареста Ходорковского быстро изменилось поведение истеблишмента: теперь им управляли другими средствами. В 1996 году Ельцин победил, имея дело с медиазависимым истеблишментом. Губернаторы и руководители отраслей – небольшая влиятельная «премиальная» группа – рассматривали курс телевидения, как прежде передовицы «Правды». Но в 2003-м к телепередовицам добавились судебные повестки, что сразу переменило поведение. Стали говорить осторожней, следили за языком. Путин успокаивал: все по-старому, друзья, ничего не бойтесь! Но шла двойная игра, и сам он уже играл – решения одни, трактовки совершенно другие. Он шутил про Сечина, что тот ему удобен, как старые тапочки, и зло подшучивал над генеральным прокурором, одновременно давая ему указания. Я толковал лицемерие в его пользу – вероятно, Путин просто недооценивает силовой тренд? Я вытеснял простую мысль, что президент стал лидером тренда. Но мне было видно и то, что Путин не единственный игрок. Дело против ЮКОСа, кончившееся свержением всемогущего кремлевского «канцлера» Волошина, собрало обширную коалицию заинтересованных лиц – от Сечина и Устинова до Кудрина и Абрамовича.

От реальности я укрылся в политконструирование. В 2003-м прошли федеральные выборы в Думу, последние отчасти свободные, но уже при управляемом телевидении. На них главной нашей целью было разбить последнюю «непутинскую» силу – коммунистов Зюганова. Отобрать у них электорат для «Единой России», а главное, упразднить территориальную базу КПРФ – красный пояс из десятка богатых многолюдных регионов. К задаче подошли предельно технично. Картографировали регионы на основе анализа статистических массивов, позднее такое назовут Big Data. Ключ к победе и тут лежал на виду. Избиратели, голосующие за коммунистов, лидером, однако, считали скорее Путина, чем Зюганова. В эту когнитивную трещину мы вбили новый клин «борьбы с олигархией». После выборов процент коммунистов в Думе упал вдвое, а партия КПРФ навсегда вошла в сервисный режим и по сей день обслуживает цели Кремля. «Единая Россия» получила надежное большинство в Думе и отныне стала партией власти.

И. К.: Так идет внутренняя перемена в России. Но уже после этого в Киеве победившая «оранжевая революция». Насколько у тебя в 2004 году было ощущение, что такое может повториться в России?

Г. П.: У меня с Путиным тогда было расхождение в оценках. Я считал, что мы проиграли, столкнувшись с аппаратно-городским мятежом, неопознанной революцией нового типа, а он – что проспали американский заговор в Киеве. Но я знал, что президент Джордж Буш-младший прет, как танк, и подозревал, что мы в России на очереди. За год до того в Госдепартаменте США Армитидж двусмысленно сказал мне: «Россия у нас не в фокусе… пока!»

Пока обсуждали стратегические угрозы потери Киева, новые революции прошли в Киргизии и Ливане. В день, когда Буш-младший в Тбилиси выступал с панегириком «цветным революциям», в узбекском Андижане вспыхнул бунт против Каримова. Перевороты 2005-го в Средней Азии окончательно подорвали прежнюю легитимистскую повестку Кремля в СНГ. С той весны и пошла ревизия аппаратуры «раннего путинизма»: чем же мы располагаем? Есть Путин и есть блок управления подконтрольными СМИ, но нет активной «путинской улицы» и нет популярной путинской идеологии. Риторика Путина превосходна как его личный дискурс – а где дискурс для масс? Коалиция путинского большинства прочна, но ленива и иммобильна. Деполитизацию она приняла за свое право на пассивность. К чему мобилизоваться? Мы Путина выбрали – пусть Путин работает, он же «тефлоновый».

Мы построили неплохую машину завершения русской истории, но теперь надо было встроить в нее блок сопротивления революциям. В администрации закипела работа по новому антиреволюционному проекту. В обсуждениях у Суркова появляется мысль смонтировать суверенитет с демократией. С 2006-го новый тренд известен как «суверенная демократия» Эту косноязычную кальку я утащил из речи Романо Проди, где Евросоюз назван Kant’s federation of sovereign democracies – кантовской федерацией суверенных демократий. Термин нес боронительную камуфляжную функцию, за ним не стояла никакая концепция. Но я всегда был маньяк идеи суверенитета, понятого как личная автономия. Эта тема проходит сквозь все мои тексты аж с самиздата. Суверенность – мой ключевой этически заряженный пароль. Теперь «суверенная демократия» становилась доктриной Кремля, и я снова поверил, будто власть сдвигается ко мне!

И. К.: Интересно, как идет этот мобилизационный период, и очень важно то, что ты говоришь. Был режим, построенный на деполитизации, и ты видел его слабости. Далее появляется проблема третьего срока – важный сюжет в развитии путинизма. Как-то нелогично выходит: Путин, который думает, что останется навсегда, решился все же не оставаться в Кремле, и появился президент Медведев.

Г. П.: С уходом Волошина роль Медведева вообще сильно выросла. Он стал главой администрации, отвечал за отношения с Украиной – а Украина отныне была у Путина в фокусе. Успешно поведя двойную игру с Тимошенко и Януковичем, Россия приобрела сразу две приемлемые президентские кандидатуры. С 2006 года Путин готовил команду к своему «отходу», Медведева он демонстративно двинул в преемники. Медведевские «национальные проекты» – это 2006 год. Цены на нефть накачивают бюджет, складывается российская экономика пузыря. А я вхожу в свой ультралоялистский штопор, с несносными спазмами публичной любви к президенту. Из человека, лояльного команде, я стал истинно верующим адептом Путина как русского princeps’а.

И. К.: Как меняется Кремль? Как ты принял в 2008 году, что не Путин станет новым президентом?

Г. П.: Я был против его ухода. При том что у меня были теплые отношения и с Дмитрием Медведевым, и с Сергеем Ивановым. Но я не представлял путинского режима без Путина – нет, такое не сработает! Оттого сегодня я мягче отношусь к «ультрапутинистам», помня, как сам не верил, что при другом президенте Россия сохранится. Путина за спиной Медведева мне было недостаточно – я хотел, чтобы он стоял впереди! В моем варианте «тандема» Путин совмещал бы в правительстве пост премьера с постами министра обороны и министра иностранных дел.

И. К.: Но тогда сам президент будет как бы