сбивается дыхание и в бессилии опускаются руки, Идо упал обратно в кресло. Красный свет заката опалил щеки предательским жаром.

– Прости.

Новый пристальный взгляд Мастера тут же нашел его, нашел ― и неожиданно успокоил вспыхнувший паникой, опечаленный разум. «Я все знаю, ― словно говорили эти глаза. ― Все, но мне это неважно. Почему важно тебе?»

– Пей, ― сказал Мастер вслух, тихо и задумчиво. ― Пей и смотри на эту красоту. Мир очень хрупок, Идо. Любуйся им, пока он цел, ведь потом будет очень больно оборачиваться.

Кубки стукнули друг о друга. И на какое-то время Идо забыл о своих фресках.

* * *

Медузы лежали бесконечным ковром ― рыхлым, бугристым, склизким. Вальин старался не наступать на них и отводил глаза всякий раз, как среди студенистых щупалец мелькали серебристые рыбки и красные морские звезды. Одно за другим он терпеливо поднимал мертвых существ и бросал в плотный вощеный мешок. Эта методичная работа даже не утомляла, зловоние не успело стать нестерпимым ― только тканевая маска влажно покалывала нос. И очень, очень хотелось наконец вновь вдохнуть поглубже.

– Почему я должен делать это? ― в который раз вопросил Эвин, плетясь со своим мешком сзади. ― Почему, проклятье?!

– Потому что это твоя земля. ― Отец ответил ровно, но Вальин, всегда хорошо чувствовавший его настроения, догадывался: буря близко. ― Тебе править ею, Эвин. А править ― это не только сидеть во дворце на заднице и раздавать приказы. Так что давай-ка порасторопнее. Если станет жарче, мы тут задохнемся.

Вальин подобрал очередную большую медузу, оторвал взгляд от гальки и решился посмотреть на отца. Тот шел немного впереди, тоже с мешком, и, несмотря на зной, еще в высоких, до середины бедра сапогах. Это чтобы иногда заходить в воду и вылавливать трупы оттуда. Береговая стража, несколько десятков человек, сновавших впереди и сзади, тоже это делала. А вот Эвина с Вальином отец попросил в воду не заходить: боялся, что они споткнутся на неровном дне, упадут и нахлебаются боги знают чего. Вальин был за это благодарен: сам вид такого количества трупов под рассеянным утренним светом очень его пугал. А если еще видеть, как они плавают, чувствовать, как они с тобой соприкасаются…

– А Ширханы тогда почему нет? ― продолжал ворчать Эвин. ― Эта земля что, не ее?

Спина отца напряглась, бриз вздыбил смоляную копну кудрявых волос. На мгновение показалось: вот-вот зарычит или даже бросится, – но нет. Отец лишь вздохнул, наклонился, подобрал самую крупную из попадавшихся на пути рыбин и почти злобно швырнул в мешок. Но заговорил он все так же мягко, почти просительно:

– Ты же знаешь, ей нельзя. Да и наклоняться она уже не может.

Ширхана ждала ребенка, отец из-за этого постоянно волновался. Вот и сейчас не находил себе места: боялся, как бы от жары бесконечные трупы не начали смердеть по-настоящему; как бы ветер не донес вонь до замка; как бы Ширхане, и так постоянно жаловавшейся на самочувствие по утрам и пропускавшей завтраки, не стало еще хуже. В том числе поэтому отец торопился. В том числе поэтому, наверное, вызвался сам помогать страже, всюду сверкавшей голубыми плащами. Ну и потому, конечно, что подданных ободрило и успокоило присутствие графа. Вроде люди без особых жалоб выполняли омерзительную, непривычную работу, кто-то даже посмеивался и шутил.

– Поверить не могу… ― пробормотал Эвин сквозь зубы, но Валь-ин разобрал, ― я вожусь в гнилье ради нерожденного куска мяса потому лишь, что у него на ладони будет светиться незабудка, а не крапива.

– Ты возишься в гнилье, ― холодно возразил отец, по-прежнему не оборачиваясь. Увы, он тоже всё услышал, ― потому что это твой будущий брат. Если уж для тебя не имеет значения священный долг аристократии.

– Бароны тоже аристократия, но что-то их я тут не вижу… ― не отставал Эвин.

Отец все-таки обернулся. Лица его за маской было почти не различить, но глаза казались очень усталыми, а кожа заметно побледнела. Как и Вальину, ему явно плохо давалось поверхностное дыхание, призванное уберечь от лишнего риска заболеть.

– Ле Спада, например, все здесь, даже маленький. ― Отец поудобнее перехватил мешок. ― Но если ставить вопрос так, именно поэтому графский титул носим мы, а не другие династии.

Эвин фыркнул, но промолчал и, присев на корточки, начал собирать медуз, которых чуть не пропустил. Ровные брови его сдвинулись, взгляд горел обидой, и наверняка старший брат привычно кусал нижнюю губу, сдерживая новые вопросы или жалобы. Валь-ин попытался ободряюще улыбнуться ему, хотя бы глазами, но Эвин даже головы не поднял, как обычно, делая вид, что он единственный ребенок в семье.

Вальин постарался убедить себя, что не расстроен: так сложилось давно. Эвин был здоров, красив и боек, его рано начали готовить к трону ― альтернатив даже не рассматривалось. Маленький Вальин восхищался им, не завидуя, ― зависть обычно гибнет рядом с пониманием: ты слишком ничтожен, чтобы хоть пытаться что-то изменить. Он робко любил Эвина издали, а тот вяло отмахивался и звал брата «мелкая гниль», если звал хоть как-то. Потом и это прекратилось ― когда однажды, в хорошем настроении, Эвин взял Вальина на охоту, а тому стало дурно из-за близкой бури. Тогда, грубо перекинув брата через седло, чтобы вернуться домой, Эвин шипел сквозь зубы: «Ты все равно уже почти подох. И что я?» Вальин слышал это сквозь шум в ушах и топот конских копыт, но не мог ответить, содрогаясь от рвоты и кашля. Когда удавалось хоть как-то повернуть голову, он видел только злой острый профиль брата и копну его иссинячерных волос, развевающихся по ветру. Странно… но ему было не жаль себя, а вот Эвина ― да. Тот попытался через себя перешагнуть, хотя ― любимый сын, будущий правитель ― не обязан был. Попытался и не смог, впервые в жизни чего-то не смог, а вдобавок получил выволочку от отца. После этого братья почти не общались, даже когда Вальин выздоровел. Наверное, Эвину правда было проще его не замечать ― ни на праздниках, ни за трапезами, ни даже среди мертвых медуз. За исключением редких моментов, когда хотелось на ком-нибудь сорвать раздражение.

Вальин понял, что за ним наблюдает отец, и, преодолев застенчивость, послал улыбку ему. Видно, это было вовремя: померкшие глаза зажглись благодарностью, такой редкой и дорогой. А потом отец, точно что-то решив, легонько пошевелил левой рукой в плотной кожаной перчатке.