Наконец он тихо спросил:

— А как там Баллард?

— Собирается жениться.

— Он кончит так, как я начинал, — глухо произнес Ред. — Котом.

— Не думаю.

Он пожал плечами:

— В итоге он пошлет эту девчонку на пляс Пигаль, и она будет его содержать, потому что в Париже найти работу… У этого идиота никаких шансов. Не hasn’t got a chance. Он проиграет.

— Родители жены ему посодействуют.

Кажется, он удивился:

— Они согласны?

— Да.

Больше он ничего не сказал. Франция. Франция неоднородна. Там есть не только подонки.

— Ты знаешь, что Филипа должны произвести в офицеры? — Он попытался улыбнуться цинично, но гордость взяла верх. Он разгорячился: — Среди нас еще есть дураки, которые клянут войну во Вьетнаме. Но ведь достаточно на секунду задуматься, чтобы понять: эта война — лучшее, что могло с нами произойти. Каждый раз, когда заходит речь о переговорах с Ханоем, мне делается дурно. Вьетнам — лучшая на свете подготовка, вот что это такое. Между прочим, это Джек Кеннеди делал акцент на партизанской войне и уличных боях…

Сейчас, когда я переписываю эти страницы, у меня перед глазами десять писем Филипа. Он все время пишет «мы». Я могу заверить, здесь нет ни капли вымысла. Я бы никогда не смог придумать это «мы»…

«Мы делаем все, чтобы помочь этим людям; если бы еще они сами себе помогали. Мы делаем их работу… Эти люди не делают ничего, чтобы иметь настоящее демократическое государство… Мы…»

Это говорит американский негр. Самая прочная в мире связь — смерть или убийство.

В этой маленькой раскаленной комнатке меня охватила паника. Опять моя загадочная клаустрофобия. Во мне живет что-то такое, что только по ошибке заключили в человеческую кожу.

— Я тебя отвезу.

Мы вышли.

На лестнице он спросил меня, посмеиваясь:

— Ну, как твоя Белая собака?

Я замер.

— Черт, каким образом…

— Джин мне рассказала, месяц назад, в Лос-Анджелесе… Бедный зверь.

— Мы его перевоспитываем.

Он спокойно сказал:

— В конце концов мы сами их перевоспитаем. — Он устало покачал головой. — Во всяком случае, это так просто не кончится. Залить собаку бензином и поджечь… Бедная Джин, она даже разревелась…

Я не понял, что он имеет в виду, но тогда было не время для вопросов. Не каждый день случается наблюдать, как цивилизация шатается на гребне своей славы и могущества. Вооруженные полицейские в машинах болтают, курят и смеются, а вокруг них под железными брусьями вдребезги разлетаются витрины.

Для любой вспышки расизма характерно одно общее явление: каждый за себя. Грабители всех возрастов сталкиваются лбами и периодически ругаются из-за товаров. Хозяйки бродят среди развороченных полок с таким видом, будто пришли за покупками. Матери семейств действуют с толком, по зрелом размышлении выбирая предметы первой необходимости. Все это на глазах у полиции, получившей приказ не вмешиваться.

Массовые грабежи — естественный ответ бесчисленных потребителей провокационному обществу, которое всеми способами побуждает купить, лишая возможности это сделать. «Провокационным» я называю всякое процветающее общество, которое постоянно выставляет напоказ свои богатства, подстегивает потребителя рекламой, роскошными витринами и соблазнительными лотками; при этом оно оставляет за бортом значительную часть населения, которую спровоцировало, в то же время отказав ей в средствах для удовлетворения и реальных, и надуманных нужд. Неудивительно, что молодой негр из гетто, окруженный «кадиллаками» и роскошными магазинами, оглушенный бешеной рекламой товаров, без которых он якобы не может обойтись, — последние модели «Дженерал Моторс» или «Вестингауза», одежда, видео — и аудиоаппаратура, тысячи других посезонно выпускаемых игрушек, пренебречь которыми может только совершенная деревенщина, — неудивительно, говорю я, что при первом удобном случае этот парень набросится на полки, зияющие за разбитыми витринами. В общем, чрезмерное процветание белой Америки действует на слаборазвитые, но хорошо осведомленные массы третьего мира так же, как эта шикарная витрина на Пятой авеню — на молодого безработного из Гарлема.

Итак, «провокационное общество» — это общество, чье богатство, превозносимое в эксгибиционистских рекламных шоу и неистовых призывах к приобретению, не соответствует средствам, которые оно дает людям для удовлетворения не только искусственно вызванных, но и самых насущных потребностей.

Никогда еще провокация не достигала таких размеров. Цивилизация просто требовала, чтобы ее изнасиловали.

В пылающем гетто тащат все, что попадется под руку. Вы можете сказать, зачем этому молодому негру голый восковой манекен, с которого другой уже сорвал одежду и уносит ее под мышкой? А этому — семь корзин для бумаг? Я гораздо лучше понимаю вот того, с грудой туалетной бумаги в руках: он укрепляет тылы. Перемазанные вареньем мальчишки разбивают банки с фаршированной рыбой и тут же поедают содержимое. Мощная старуха поднимает маленькие трусики из черного кружева и вытягивает руки, чтобы лучше их рассмотреть. А ее соседка замечталась над фальшивыми драгоценностями, какие валяются во всех лавках; наверное, похожие стекляшки помогали умилостивить африканские племена в эпоху Стенли и Ливингстона. А вот еще одна чудесная дама: она берет дыню за дыней, не спеша ощупывает, откладывает в сторонку и тянется к следующей.

Эти люди не грабят; они подчиняются. Они среагировали на потоки рекламы, команду покупать и потреблять, воздействующие на их психику восемнадцать часов в сутки. Коммерческие передачи по радио и по телевизору призывают к революции…

Ред, черепашьим шагом ведущий «шевроле», кивком показывает на подростков, которые швыряют дыни в витрину канцелярского магазина.

— А ведь они даже не знают, из-за чего все разгорелось. — Он резко затормозил. — Ты не веришь. Сейчас спросим.

Он приоткрыл дверцу и наклонился к одному из мальчишек. Шестнадцать, семнадцать лет? Тощий, как дворовая кошка, большой рот, толстые губы — такие, наверное, наводят белую женщину на неприятную мысль о поцелуе, но именно такой рот делает мысль об изнасиловании заманчивой…

— Sonny, ты знаешь, кто такой был Мартин Лютер Кинг?

Паренек занервничал.

— No, Sir.

— And you?

— No, Sir.

Третий сморщился:

— Его убили.

— Ты знаешь, кто он был?

Мальчишка заколебался, а потом — это вышло само собой, он просто автоматически повторил то, что слышал:

— Не was an Uncle Tom. Он был «дядя Том»…

Uncle Tom: это слово выражает полное презрение одного негра к другому. В романе «Хижина дяди Тома», сыгравшем определенную роль в движении аболиционизма, дядя Том — симпатичный раб, чья доброта вызывает у вас слезы, как маленькие сахарные девочки Диккенса. Сейчас «дядя Том» — такое же ненавистное клеймо, каким для нас во время Освобождения было слово «коллаборационист».