Рыцари промолчали.

– Ладно, – Лось посмотрел на часы, – через десять минут у директора. Там поговорим.

Он вышел.

– Эй, гляди-ка, – подтолкнул Горбач Кузнечика.

Россыпью ярких пятен на одеяле вокруг Слона лежали значки.

– Ну, посмотри, какой красивый! – уговаривал Сиамец Слона, поднося значки к его зареванному лицу. – Ты только посмотри…

Сиамцы нарисовали на стене аиста и крокодила. Аист стоял на одной ноге, занимая совсем мало места, крокодил летел, распластанный над волком и совой. Слон рисовал долго, а когда закончил, в углу появился цветок, похожий на кляксу.

Из Хламовника выкинули горшок с поломанным растением. То единственное, что принадлежало Сиамцам и что они не успели унести. Возвращаясь из столовой, Сиамцы нашли его у дверей, подобрали и попробовали оживить – но оно все-таки высохло, и пришлось похоронить его во дворе в коробке из-под ботинок.

Тихо и незаметно все готовились к новой драке. Вонючка лечил зонтик. Сиамцы отращивали ногти. Горбач шил себе боксерские перчатки. Фокусник выстругивал трость. По ночам собирался военный совет. В столовой обменивались угрожающими взглядами и гримасами. Потом им это надоело.

Волк записался в музыкальный кружок и начал исчезать после обеда с гитарой, а возвращаясь, мучил Дохляков однообразными аккордами. Фокусник раскопал в библиотеке книгу «Иллюзии и реальность», склеил из картона цилиндр и пытался заставить хомяка под ним исчезать. Хомяк не исчезал, а только пугался и гадил чаще обычного. Красавица делал соки. Вонючка писал длинные письма в благотворительные учреждения и частным лицам. Письма от имени «бедного парализованного мальчика», от имени «бедного сиротки, которому предстоит операция» и от имени «бедного слепого малютки, который больше всего на свете любит музыку». К письмам прилагались душераздирающие рисунки. Таким способом Вонючка рассчитывал обзавестись большим количеством полезных в хозяйстве вещей.

Сиамец Макс тоже писал письма. Самому себе. Он писал их карандашом на туалетной бумаге и складывал в конверты со странными надписями: «Если хочешь реветь», «Если хочешь велосипед», «Если думаешь, что ты некрасивый», «Если завидуешь ноге». Под ногой, вероятно, подразумевалась вторая нога брата. Та самая, которая была у Рекса, но могла бы быть у Макса. Вонючка свои письма давал читать всем. Макс свои письма не показывал никому, да и сам читал редко, только когда настроение соответствовало надписи на одном из конвертов.

Кузнечик каждый вечер выходил на прогулки. Если появлялась Ведьма, то с письмом в кармане он шел искать Слепого. Иногда Слепой сам передавал ему письма – тогда Кузнечик спускался на первый этаж и ждал у дверей прачечной. Он привык делать это, забыл об опасности и вспоминал о ней только, когда Ведьма сжигала при нем очередное письмо.

Слепой уходил ночами. Горбач устанавливал палатку разными хитрыми способами, но она все равно рушилась. Шли дожди, о которых Лось говорил, что они пахнут весной. Двор превратился в грязное месиво. Собаки Горбача перестали приходить к сетке. Они подумывали о выведении потомства и были слишком заняты. Сиамца Макса посвятили в рыцари.

Впрочем вникнуть, как я, в тайники бытия,

Очевидно, способны не многие…

Льюис Кэррол. Охота на Снарка

День как день. Ветер звенит стеклами, все зевают и молчат. Ветер не унимается, пока Македонский не подходит к окну и не впускает его. Тогда он начинает скрипеть оконными створками и подкидывать занавеску, до жути похожую на что-то живое, что никак не может оторваться и улететь куда хочет. А жаль, потому что это было бы красиво.

На третий урок приходит Ральф с собственным стулом. Ставит его в уголок и сидит до звонка, как приклеенный.

Он не изменился, хотя иногда Наружность меняет очень заметно. Но по нему ничего не видать. Как будто ушел вчера, а сегодня вернулся. Знакомый пиджак и знакомый свитер. Перчатка на левой руке, где нет мизинца, и взгляд инквизитора, от которого бросает в дрожь. В конце урока он встает и смотрит на нас. Перепрыгнувший. Это заметно сразу, и я поражаюсь его бестактности. Его надо было обучать – уж не знаю, кто бы взялся за такое. Пусть он немолод, но умный, может, и понял бы кое-что. В Наружности не принято заходить в чужой дом голышом. В Доме не входят, перепрыгнув. Это как влезть в окно и сесть за стол, не здороваясь с хозяевами. Пройтись по комнатам, выдвигая ящики. Не знаю, с чем еще можно сравнить. А ведь Ральф, по большому счету, не виноват. Дикое, необученное создание.

Спрашивает Курильщика, как тому живется на новом месте. Курильщик говорит, что нормально. Что жалоб он не имеет. Всем обеспечен, никем не обижен. Вид у него при этом такой, как будто это неправда. Ральф кивает и уходит. Ни слова о Лорде.

После обеда я возвращаюсь последним, потому что застрял пообщаться с Валетом. Подъехав, вижу столпившихся у дверей спальни состайников. Никто почему-то не входит.

– В чем дело? – спрашиваю.

– Дверь, – говорит Лэри и тычет в нее тем ногтем, который у него длиннее и уродливее прочих.

– И что? – говорю. – Все знают, что это дверь.

– Заперта, – он опять тычет ногтем, чтобы я, не дай бог, не ошибся, что именно заперто и не подумал, что коридорная стена.

– Кой черт там заперся? – спрашиваю.

– Вот и мы думаем – кой? – объясняет Лэри, оглянувшись на Сфинкса.

Сфинкс весь в задумчивости. Что-то колупает в душе.

– А чего не кричим, не стучим? Кто отзовется, тот, значит, там и заперся.

– Да. Но зачем? – спрашивает Сфинкс. – Зачем кому-то это могло понадобиться?

Переглядываемся. Я, Сфинкс, Горбач, Лэри, Курильщик и Македонский с Толстяком на привязи.

– Наверное, там Слепой? – неуверенно предполагает Горбач. – Его не было на обеде.

– Может, он думает о чем-то важном, – воодушевляется Лэри, – а мы вдруг стучим. Очень нехорошо может получиться.

Мы со Сфинксом опять переглядываемся. Не припоминая за Слепым привычки запираться в спальне, чтобы подумать. Объезжаю всех по кругу и возвращаюсь на место.

– Или там Черный. Кончает с собой. А что? После вчерашнего вполне вероятно. Ну вы понимаете… Обидели его любимую собаку… и все такое. Он человек гордый. Не сумел пережить…

– Не стыдно тебе? – спрашивает Горбач. – Мы и так волнуемся.

Я делаю еще два круга. Македонский, устав стоять, садится у стены на корточки. Горбач скребет цифру четыре на двери. Соскабливает ножку.

– Черт! – не выдерживает Сфинкс. – Сколько можно стоять столбом перед собственной дверью? Я чувствую себя идиотом.

– На нас уже все глядят, – сообщает Лэри стыдливо. – Отойдем?

Оборачиваюсь и вижу, что, и правда, глядят. В некоторых местах – даже столпившись. Ужасное положение. Беру разгон, чтобы врезаться в дверь и переполошить того, кто внутри, но тут к нам подходит Стервятник и приходится делать вид, что я просто катаюсь туда-сюда.