— Хватит, Хэнк, прошу тебя, — остановил я его. Трудно было вынести, да еще за обедом, такую волну самобичевания, хорошо еще, что его не слышали за соседним столиком.

— Позволь закончить, братец, — взмолился Генри. — Жена упрекает, что у меня плохие зубы и дурно пахнет изо рта, а все потому, что мне не по средствам пойти к зубному врачу. А пойти я не могу, так как все три чертовы дочки каждую неделю ходят к нему для выпрямления зубов, чтобы потом, когда подрастут, могли улыбаться, как кинозвезды. И еще она презирает меня за то, что я уже пять лет не спал с ней.

— Почему?

— Я импотент, — с жалкой улыбкой признался Генри. — У меня все основания быть импотентом. Уж поверь слову своего брата. Помнишь ту субботу, когда ты вернулся домой и застал меня в постели с девицей? Как ее звали, черт возьми?

— Синтия.

— Вот-вот. Синтия. Синтия с большими сиськами. Она завопила, как недорезанная курица, — по сей день у меня в ушах звенит ее визг. А потом, когда я расхохотался, она влепила мне затрещину. Что ты тогда подумал про своего старшего брата?

— Да ничего особенного. Я даже не понимал, чем вы занимались.

— Но теперь-то понимаешь?

— Да.

— Тогда я не был импотентом, верно?

— Господи, да откуда мне знать?

— Уж поверь мне на слово. Ты рад, что снова приехал к нам в Скрантон?

— Послушай, Хэнк, — сказал я, взяв его за руки и крепко сжав их, — ты достаточно трезв, чтобы понять то, что я скажу тебе?

— Близок к тому, — хихикнул он и затем, нахмурясь, бросил: — Отпусти руки.

Я отпустил его руки, вынул бумажник и отсчитал десять сотенных.

— Вот тебе тысяча долларов, — сказал я и, наклонившись, сунул их ему в нагрудный карман пиджака. — Не забудь, где они.

Генри шумно вздохнул, полез в карман, вытащил деньги и стал разглаживать на столе каждую бумажку.

— Чужие деньги, — бормотал он. Казалось, он совершенно протрезвел.

— Итак, завтра я уезжаю, — продолжал я. — Далеко, за границу. Время от времени буду давать знать о себе. Если тебе еще понадобятся деньги, ты их получишь. Понятно?

Генри старательно сложил деньги и спрятал их в бумажник. Слезы полились из его глаз, молчаливые слезы, катившиеся из-под очков по его мертвенно-бледным щекам.

— Не надо плакать. Ради Бога, не плачь, Хэнк, — упрашивал я.

— Ты, наверное, попадешь в беду, — печально произнес Генри.

— Возможно, что и так. Во всяком случае, я уеду. Если кто-нибудь придет к тебе и будет спрашивать обо мне, ты меня не видел и ничего не знаешь. Ясно?

— Да, понятно, — кивнул Генри. — Позволь, Дуг, задать лишь один вопрос. Дело-то стоящее?

— Пока еще не знаю. Там видно будет. Давай-ка выпьем по чашке кофе.

— Не надо мне кофе. Могу выпить его и у себя в счастливом доме с драгоценной женой.

Мы поднялись из-за стола, я помог брату надеть пальто. Потом расплатился с официантом, и мы пошли к выходу. Генри, ссутулившись, весь какой-то скособоченный, припустил было вперед, потом приостановился, пропуская меня к двери.

— Знаешь, — сказал Генри, — что говорил мне отец перед смертью? Он признался, что из всех сыновей больше всех любит тебя. Сказал, что ты самый лучший, чистая душа. — Тон у Генри был, как у обиженного ребенка. — Как думаешь, зачем понадобилось ему на смертном одре говорить такое своему старшему сыну?

И он зашагал к выходу. Я распахнул перед ним дверь, невольно подумав, какое для меня это стало привычное дело — распахивать двери.

На улице было холодно, дул порывистый пронизывающий ветер. Генри съежился и торопливо застегнулся на все пуговицы.

Я крепко обнял его и чмокнул в еще мокрую щеку, ощутив на губах соль. Потом усадил в такси. Прежде чем таксист успел завести мотор. Генри остановил его, похлопав по плечу, и опустил боковое стекло с моей стороны.

— Послушай, Дуг, — сказал он, — я только что понял, в чем дело. Весь вечер я недоумевал и ломал себе голову, не в силах понять, что в тебе такого странного. Ты ведь больше не заикаешься!

— Да, — подтвердил я.

— Как ты это устроил?

— Лечился у логопеда, — брякнул я. Впрочем, что лучше я мог придумать?

— Здорово, просто потрясающе. Везунчик же ты!

— Угу, — согласился я. — Я везунчик. Спокойной ночи, Генри.

Он поднял стекло, и такси покатило прочь. Я грустно глядел вслед машине, увозившей моего старшего брата, о котором мать говорила, что из всех нас он один рожден для богатства и счастья.

Вернувшись к себе в номер отеля, я уселся перед телевизором. На экране мелькала одна реклама за другой, причем назойливо расхваливались такие вещи, которые я никогда бы не стал покупать.

Я плохо спал в эту ночь, мучимый стремительными мимолетными видениями: то какие-то женщины, то чьи-то похороны.

Меня разбудил звонок телефона, стоявшего на столике у изголовья кровати. Взглянув на часы, я увидел, что был восьмой час утра.

— Дуг, — услышал я в трубке голос брата. Кто же еще мог знать, что я здесь. — Дуг, мне надо повидаться с тобой.

Я вздохнул в досаде. Вчерашней встречи мне вполне хватило бы еще лет на пять.

— Где ты? — спросил я.

— Внизу в вестибюле. Ты уже завтракал?

— Нет, конечно.

— Так буду ждать тебя. — И он повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Генри сидел за чашкой черного кофе, один во всем зале, освещенном неоновыми лампами. За окном было еще темно. Он всегда вставал рано, и это была еще одна добродетель, которая восхвалялась нашими родителями.

— Извини, что разбудил тебя, — сказал брат, когда я сел за его столик. — Мне надо было непременно повидаться с тобой до твоего отъезда.

— Ладно, — кивнул я, еще не совсем очнувшись от своих сновидений. — Все равно ничего хорошего во сне у меня не было.

— Слушай, Дуг, — несколько запинаясь, начал он, — вчера ты сказал, когда… когда дал деньги. Не подумай, что я не признателен тебе.

Я нетерпеливо отмахнулся:

— Давай больше не говорить об этом.

— И затем ты сказал… сказал, что если мне понадобится…

— Да, говорил.

— Значит, ты имел в виду…

— Иначе бы не сказал.

— И даже… даже двадцать пять тысяч? — он покраснел, выговорив такую цифру. Я лишь на миг поколебался.

— Да, если ты нуждаешься в них, — подтвердил я.

— Ты хочешь знать, для чего нужны эти деньги?

— Если тебе угодно, — ответил я, сожалея о том, что вчера не уехал из города.