День угасал. Направо краснел запад закатом. Небо быстро приобретало угрожающий цвет, фиолетово-багровый; потом оно почернело и все исполнилось звезд, серебряных, как на ноже Олехновича, и красноватых, зеленых, всяких; они были огромны, трепетны, будто неведомые существа, пустившиеся в странствие по Млечной дороге. Статистика и астрономическая цифирь всегда нагоняли тоску. Количество погибших, заболевших и парсеки расстояний, масса космических тел… Но тут же и удивление берет: как это «я» все объемлет? «Я» – пылинка, соринка, ничто. «Я» любит, «я» страдает, болеет, ждет. Статистике и астрономии нет до этого дела. Мартыненко вдруг проясненно подумал, что есть на свете статистические люди: их не берут от всего этого ни тоска, ни удивление. Наверное, все цари – такого сорта люди. И правители. А удивляемся и тоскуем мы, дураки.

Вскоре было уже не до звездных красот в камнях, обжигающих, как железо. Ватный спальник пробирал холод. В полночь все уже стучали зубами. И только что не выли на звезды. В такую ночь можно было не назначать часовых: мало кто спал, почти вся рота бдела. После зимних засад каждому солдату надо давать медаль за выдержку или хотя бы водки; но тогда медалей не хватит, а водку – будут пить дома, тот, кто вернется.

Утро все-таки наступило. Все зашевелились… Хотя и всю ночь вертелись (как шелудивые поросята, пошутил прапорщик, на что Мартыненко заметил: шелудивые – точно, насчет поросят не уверен). Просто сейчас их можно было видеть, хмурых солдат в горчичного цвета бушлатах, в цигейковых шапках с завязанными под подбородками ушами. Доставали из вещмешков все те же галеты, перловку с тушенкой; кто-то отходил под прикрытием скал отлить. Мартыненко снял рукавицы и, зачерпнув пригоршню крупчатого снега, принялся «умываться». Все смотрели на него с содроганием. Его лицо покраснело, как будто по нему шваркнули наждачкой. Он знал, что ротному, Олехновичу, это не под силу, с его нежной кожей. Они соперничали изо дня в день, это было ясно. Хотя Мартыненко уже и расстался с лейтенантскими иллюзиями насчет своей миссии. Но что же он должен был делать теперь? Это движение уже нельзя было остановить. Кроме пути Боливара ведь есть и другие – путь воина, офицера. От него Леонид не отрекался. Он полагал, что примерно в этом и состояла вера прежнего командира, Блыскова, которую он обещал продемонстрировать «по ходу дела»: оставаться офицером несмотря ни на что. Но возможно ли это? Мартыненко был уверен: да. Ему мерещился некий срединный путь, между двумя крайностями: Олехновичем и Лекмановым.

Нечаянно коснувшись после снежной процедуры автоматного ствола, почувствовал, что кончики пальцевзалипли, мгновенно отнял руку, испытав боль, даже посмотрел, не остались ли на металле кусочки кожи. Нет, человек слишком чувствительное существо. И странно, как ему удается бросаться навстречу огню и свинцу. Еще поразительнее заставлять делать это других. И солдаты тебе подчиняются.

Караван появился внезапно.

Вдруг среди теней и солнечных сполохов на жестком твердом снегу как будто возникли еще какие-то тени. Это были тени как раз того времени, что овладело здесь всем: космическим небом, камнями в трещинах, снегом, который явно никогда не таял, древней караванной тропой. Тени мерно двигались, это была вереница горбоносых животных с тюками и сопровождавших их людей в темных чалмах, накидках, с темными лицами. От переднего верблюда тянулась веревка к тому, что ступал позади, от того – к следующему, и так до самого последнего. Всего было семь верблюдов, пятеро погонщиков. Мало.

Он сразу выхватил лицо одного из погонщиков, необычайно живые пристальные черные глаза, смуглый удлиненный лоб, нос с горбинкой, толстые губы. И кажется, его губы шевелились. Он или жевал, или что-то бормотал, или напевал. Мартыненко перевел бинокль. Караванщики были безоружны. На вид – обычный мирный караван.

«Группа досмотра – вперед!»

Мартыненко встал, положив руки на автомат, и начал спускаться, за ним шли ребята. Караванщики увидели их сразу. Каждый из них был уже на прицеле. Шедший впереди погонщик не останавливался. Еще ничего не было ясно. Нурдашонов зычно крикнул, взмахнул рукой. Первый погонщик продолжал шагать, поглядывая на спешащих наперерез людей в бушлатах, ушанках. Мартыненко выстрелил вверх. Караван медленно останавливался. Погонщики уныло смотрели на приближавшихся людей.

Солдаты сблизились с караваном, начался досмотр. В тюках были рулоны ткани, посуда, какая-то одежда, изюм. Мартыненко оглянулся на скалы, зная, что за всеми их движениями внимательно наблюдают, и развел руками. Тогда среди камней вырос Олехнович, он пошел вниз, оставив в группе прикрытия прапорщика.

– Нет ни хера! – крикнул кто-то из солдат.

Олехнович взглянул на содержимое тюков, хмурясь.

– Мирняк, – сказал Мартыненко то ли с облегчением, то ли со вздохом сожаления.

Олехнович хмыкнул, поглаживая усы.

– Но зачем в Тулу брать самовар? – он обернулся к Нурдашонову. – Алик, спроси-ка.

Тот вытаращил на него карие глазки.

– Спроси, куда они везут это тряпье? И что, здесь мало изюма?

Нурдашонов обратился к погонщику с благородным лицом. Тот выслушал и ответил, Нурдашонов перевел:

– Грит, короче, самое, на продажу, изюм они купили дешевле, чем здесь. В этом, мол, грит, короче, выгода торговца.

– Тащить через перевалы тот же самый изюм? Которого здесь навалом? Да вся выгода сгорит в такой дороге. Они ее уже два раза съели.

– Ну не знаю, грит, что выгода, – ответил Нурдашонов.

– А я ему не верю, – сказал Олехнович и улыбнулся в лицо погонщику. – Врешь ты, погонщик. Сколько тебе заплатили за этот рейс? И, главное, кто? Саид-Джагран? Спроси, Алик.

– Нет, грит, не Саид-Джагран, а один человек из Газни.

– Его имя?

Погонщик замялся.

– Ну, имя?

– Он грит, что его наняли в Пакистане и товар он должен доставить по адресу в Газни.

– Отлично! Мы поможем доставить. Сейчас прибудет такси, и мы доставим его прямо в Газни. Он не забыл адрес?

– Я думаю, что не стоит цепляться, – подал голос Мартыненко.

Олехнович взглянул на него исподлобья.

– А я не так думаю, – сказал он. – Я думаю, что нас элементарно надули, подсунуликуклу. Настоящий караван здесь уже не пойдет. Может, в это время он уже идет параллельным курсом.

– У них нет рации.

– Мы не знаем, кто за нами наблюдает оттуда, – Олехнович кивнул на перевал. – Короче, полетишь с нами в Газни. Скажи ему, Алик.

Нурдашонов перевел. Олехнович с интересом следил за погонщиком. Его лицо оставалось спокойным. Он перевел глаза с переводчика на офицера в бушлате с меховым воротником, в шлемофоне, подбитом белой нежной овчиной, оттенявшей его усы, высокого, здорового и немного неуклюжего.

– Что скажешь, дуст[2]? – спросил Олехнович.