На улице морозный воздух врывается в легкие, стирает румянец с горящих щек. Я так и не надела куртку, но мне не холодно, у меня внутри Карибы. И когда ко мне подруливает черный «мерседес» и его дверца открывается в темную глубину, заставляя пережить легкое дежа-вю, вспомнить утро перед прогулкой на яхте, я ныряю туда, в пещеру чудес, меня подхватывают знакомые руки, и становится еще жарче.

— От тебя пахнет Карибами, — шепчет Альберт мне на ухо и жарко целует, так что я и в самом деле чувствую солнце Центральной Америки. От его дыхания встают дыбом все волоски на теле и сводит низ живота.

Между нами и шофером ползет вверх непрозрачная перегородка, машина трогается, и за затемненными окнами начинают мелькать огни ночной Москвы.

Я просто хотела отдать ему часы и уйти, но сейчас даже не спрашиваю, куда мы едем. Я сижу у Альберта на коленях, его губы хозяйничают где-то в районе шеи и каждое их касание обжигает меня, заставляет покрываться мурашками. Сумка и куртка летят куда-то на пол, я зарываюсь пальцами в седые волосы и откидываюсь назад. Ему приходится ловить меня, укладывать на сиденья из черной скрипящей кожи.

Я тяну его за галстук к себе, но он аккуратно и непреклонно высвобождает его из моих рук и смотрит. В темноте и мелькающих огнях не видно глаз, только оправа очков бликует от фонарей.

Я жду, что жадные губы вернутся, что мне позволят снять с него пиджак и прижаться, но Альберт не торопится. Он склоняется надо мной — я сегодня в брючном костюме и уже жду, что первым падет пиджак, но он расстегивает мои брюки, стаскивает их до середины бедер и жестом предлагает снять их окончательно. Я, все еще возбужденная, моментально стаскиваю их заодно с сапогами.

Альберт поддевает пальцами край трусов и тоже тащит их вниз. Приходится поднять бедра и остаться сидеть по пояс голой — снизу, как на приеме у гинеколога — прямо на прохладной коже. Это будоражит, но чем дальше, тем больше вызывает недоумение.

Мягко, но непреклонно, Альберт опрокидывает меня на спину на широкое сиденье, его прохладная рука ложится на низ живота и все мышцы сокращаются, словно стремясь впустить его немедленно. Рука скользит ниже и ниже, пальцы касаются промежности, пробегают до самого ануса, и я шиплю сквозь зубы от расчетливого этого жеста, будто он и правда лишь по долгу службы проверяет комплектность органов. Это возбуждает и тревожит одновременно — такая отстраненность. Два пальца проникают внутрь меня, касаются чувствительного местечка на верхнем своде и я безбожно теку. И на черной коже обивки остаются мокрые следы блестящие в свете проносящихся мимо фонарей. Кажется, Альберт улыбается, хоть я и не вижу его лица.

— Иди ко мне! — практически умоляю.

Мне холодно и непонятно, я хочу обратно в наши жаркие сплетения тел, в наше безумие. Он расстегивает пуговицы на брюках, высвобождая стоящий член, невозмутимо возится с презервативом, и я покорно жду его, лежа на сиденье с раздвинутыми ногами.

Он пристраивается между ними, закидывает себе на плечи и наконец медленно входит в меня. Я горячая, но влага снаружи и смазка на презервативе уже остыли, поэтому я вздрагиваю от первого холодного касания. Но он скользит все дальше и глубже, пока не входит до конца, нагибается, складывая меня почти пополам. Я вцепляюсь пальцами в скользящую подо мной черную кожу, почти упираюсь ступнями в потолок машины. Альберт начинает двигаться, придерживая мои лодыжки. Размеренно, но быстро, не останавливаясь, не меняя темп. Галстук качается перед моим лицом, в стеклах очков мелькают отражения огней за окнами машины. Она покачивается и дергается, налетая на выбоины на дороге и тогда я вскрикиваю.

Я хочу поцеловать Альберта, но в такой позе это совершенно невозможно, а он как будто и не стремится. Разводит мои ноги в стороны и невозмутимо следит, как его член входит в меня, как подо мной скапливается лужица смазки. Потому что несмотря на унизительность этой случки по заказу, я безумно, до боли возбуждена.

Но то, что он делает со мной — не насыщает, не дает удовлетворения. Тугой узел в животе скручивается только сильнее. Даже когда он кончает и тут же отстраняется, чтобы привести себя в порядок.

И больше не касается меня. Я сама как-то понимаю, что надо найти свою одежду и путаясь, натянуть обратно.

Машина уже остановилась, Альберт сидит рядом и смотрит в окно. Там темно, но идет снег и залепляет стекло огромными мокрыми хлопьями. Я тороплюсь и прищемляю молнией сапога палец.

Скорее, скорее! Подхватываю сумку и куртку и выскакиваю из машины. Мы у моего подъезда. На лицо, на ресницы падает снег, мешая смотреть, тает, превращается в мокрые дорожки на щеках.

Распахивается дверца со стороны Альберта.

— Подожди! — зовет он.

Я оборачиваюсь с какой-то нервной надеждой.

— А поцеловать на прощание? — спрашивает Альберт. Я на негнущихся ногах подхожу к машине, склоняюсь, тянусь к нему. Он кладет ладонь на мою шею, властно нагибает еще ближе и целует глубоко, горячо и жадно, так что комок мышц внизу живота даже начинает таять от его жара. Но через секунду он отпускает меня, дверца захлопывается и «мерседес» уезжает, оставляя только следы на свежевыпавшем снеге.

Я постояла еще немного, тупо глядя на эти следы. Как будто ждала, что они сейчас исчезнут и окажется, что мне все привиделось. Но это почему-то не помогло.

Так что пришлось все-таки пойти к подъезду, доставая немеющими пальцами ключи, тыкнуть «таблеткой» в домофон, вызвать лифт. И поднять глаза уже только внутри него, встретившись со своим взглядом в зеркале. Довольна? Там же отразились бледные дрожащие губы.

У двери квартиры меня ожидал огромный букет темно-бордовых роз на длинных-длинных стеблях с огромными шипами. Стоял, прислоненный к двери, сверкал каплями росы на багровых лепестках, тварь.

Еле хватило сил открыть дверь, втолкнуть его туда и запереть ее за собой.

А потом все застелило красной пеленой. Я бросила сумку прямо на пол, с остервенением стащила сапоги, схватила этот чертов букет, обдирая с него ленты и обертки, и прямо руками принялась ломать толстые мясистые стебли. Шипы втыкались в кожу, лепестки устилали пол коридора, но мне было все равно.

Ненавижу розы!

Ненавижу такие вот темные жирные бордовые розы.

Я ломала их по несколько штук сразу с такой яростью, что даже не чувствовала боли от раздирающих руки шипов. И не успокоилась, пока не уничтожила каждый, каждый, каждый бутон, не изломала каждый стебель.

Закрыла руками лицо, размазывая по нему слезы и кровь, сделала шаг в комнату и прямо на пороге согнулась, будто кто-то ударил меня в живот.

Сапфировый ад повсюду. Скомканные простыни. Коробка с макбуком на столе.

Чертово это секс-онли!

Я не понимаю, почему это еще больнее? Я не должна такое чувствовать, я должна радоваться и сиять как в Доминикане. Почему я вернулась, думая, что все изменилось, а моя боль поджидала меня дома?