И ненавидит меня за это моя душа и тело, которое одеваю и ношу ежедневно.

Моё сердце истрёпано пыткой видеть и не видеть тебя, любить и ненавидеть тебя

Одновременно. Истекать слезами от пытки такой, моя Лиси.

Десять лет уж люблю я тебя, глотая моё одиночество, слёзы, погибая в этом дерьме, умирая…»

«Ого, — сказал генерал. — Видно, ты и впрямь сильно любил эту женщину. А я бы, пожалуй тоже мог так выстрелить… Например: “О панамский народ!”» И начал импровизировать что-то в том же духе. «Нет, — остановил я его. — Я посвятил это Лиси, любимой женщине Кэведо».

«Ах вот как, — отреагировал он. — Что ж, на этот раз я не оплачу тебе командировочные. Я оплачу тебе “Холидей Инн” на месяц проживания с любой женщиной из любой страны мира на твой выбор».

Так как мы были в США проездом из Японии, где я невинно, но флиртовал с приставленной нам переводчицей, он, вероятно, думал, что я закажу ему японку. Но в итоге это обошлось ему много дешевле.

Ему нравилась не только поэтическая часть, но и стиль поведения персонажей «El Duelo de la Canada», форма их бытия — романтическая игривость. И он посылал, например, каждые 15 дней по ящику вина дону Рохелио Силану.

Как-то я пригласил генерала к себе домой на свежие креветки, и едва мы принялись за них, я начал читать ему «La puesta en el sepulero» — замечательные стихи никарагуанского поэта Карлоса Мартинеса Риваса. Он был так поглощён стихами, что мой знаменитый пёс Матисс съел все его креветки.

Называю пса знаменитым, потому что он таким вышел из-под пера Грэма Грина. В одной из своих книг он написал, что возненавидел моего пса за то, что тому нравилось мастурбировать, сидя у него на коленях, и что он собирается его изобразить в качестве ужасного персонажа в одном из своих произведений. Не так уж много псов в мире, которым посвящаются строки в романах, хотя мой Матисс помянут по довольно обидному поводу.

Ещё рассказываю это потому, что однажды, будучи в Никарагуа, я пришёл вместе с Карлосом Мартинесом Ривасом в дом к Томасу Борхе, уже победителю в войне и министру внутренних дел сандинистского правительства. Пришёл слегка подвыпившим и, действуя в стиле тореро на арене, который хочу здесь назвать «торрихистским стилем», заявил, что от имени генерала Торрихоса назначаю Карлоса официальным представителем правительства Панамы в Никарагуа в должности «консула поэзии». «И всякая книжка стихов, которая поступает в Никарагуа или посылается из республики, — заявил этот пьяный панамский сержант, — должна иметь оттиск печати Карлоса Мартинеса Риваса».

Подавленный и обескураженный, я потом рассказал об этом эпизоде генералу. Но он вдруг сказал: «Какая хорошая идея! Скажи этому (он назвал имя), чтобы он подготовил бумаги об этом назначении». И великий поэт Карлос Мартинес Ривас числился потом в составе правительственных чиновников Панамы вплоть до гибели генерала.

Торрихос не был поэтом в литературном смысле. Но как человек он был им. Поэтому, когда Эрнесто Карденаль, выступая на встрече в верхах в Гаване с участием более чем 300 интеллектуалов мира, назвал генерала Торрихоса не только государственным деятелем, но и поэтом, он не ошибся.

— * —

В этой главе я хотел подчеркнуть достоинства и недостатки субъективного восприятия. Когда ваша любовь и уважение к другому человеку затмевают всё и не позволяют вам относиться к нему так же, и как к объекту социологии, политологии и экономики, ваша любовь и уважение к нему ошибочны. Мне нравится лозунг св. Агустина: «Люби и делай с этим всё, что хочешь!» Так предполагается, что из-за любви ничего плохого не может произойти. И всё же любить — это ещё не достаточно, чтобы из этого появлялось только хорошее.

Хочу закончить эту главу воспоминанием об одном эпизоде, произошедшем в Индии, о чём генерал вспоминает сам в одной из своих публикаций.

Мы были тогда в Бомбее. Неподалёку от отеля на улице выступал факир со знаменитым представлением умиротворения кобры. Технически он делал это гораздо лучше, чем наши куна, о чём я писал выше. После того как он закончил своё действо с танцем кобры под его дудочку, он устроил поединок кобры с мангустой — разновидностью большой крысы, которая быстро прикончила кобру.

Ранее я слышал, что генерал как-то говорил о том, что можно было бы с целью защиты индейцев провинции Дариен от кишащих в сельве змей развести там мангустов. Неизвестно, к чему бы это привело с точки зрения экологического природного равновесия, но тогда генерал думал об этих бедных индейцах, не более того.

Эдилса, секретарь генерала, решила сообщить генералу об этом спектакле с коброй неподалёку от отеля. Он заинтересовался, быстро оделся и направился было к выходу, но вдруг остановился и сказал: «Нет, не пойду. Не хочу, мне стыдно смотреть на этого индуса как на туристический объект. Другое дело, если бы я смог поговорить с ним. Нет, не пойду». И не пошёл.

Мне пришёлся по душе тогда этот Ваш поступок, генерал. Но сегодня, когда Вас нет с нами, я вспоминаю Ваши проекты и свершения, оставленные Вами стране, думаю, что было бы лучше тогда Вам спуститься по лестнице отеля и выйти к тому индусу, чтобы посмотреть на него не субъективно, как на личность, а как на социальный объект. Чтобы, кроме того, чтобы субъективно выразить ему то, что Вы бы захотели, как личность к личности, Вы бы также отнеслись к нему, холодно применив к нему не блещущую оригинальностью научную логику из багажа социологии и экономики. Потому что то, что Вы пока обдумывали вчерне, враг уже детально знал, как начисто стереть это.

Любое, даже глубоко продуманное и системное мировоззрение ничего не стоит, если оно лицемерно, унизительно и противоречит интересам его предмета. Такое мировоззрение, даже если оно вполне объясняет и, более того, преобразует реальность, ничего не стоит, если оно забывает и оставляет на задворках то, что является конечной целью политики, философии и культурологии: человека, конкретного человека, живущего в конкретной реальности, у которого нет жилья и работы, но зато есть дети, которые плачут, и жена, в глазах которой застыл молчаливый вопрос, человека, у которого нет своего угла и которому некуда и не на что уехать, — вот главный предмет любого мировоззрения: человек — вершина всего мироздания.

Идеалисты, такие, например, как Бэркли, могут успешно доказать, что объективного мира не существует, но тем не менее они не станут переходить улицу, по которой едет якобы не существующий грузовик, а униженно подождут, пока это «явление» проедет.

Другой пример — реализация мировоззрения политиков, которые совершают революции ради осуществления исключительно экономических преобразований. И, преобразовав экономику, забывают о необходимости преобразования человека. И оказываются в итоге в гибридной ситуации, когда человека «прошлого» заставляют жить в новом, но враждебном ему обществе.

Эти уроки генерал хорошо усвоил и на практике использовал их в своей любимой (mas mimado) деревне Коклесито, которая стала для него своеобразной лабораторией. Деревня и впрямь внешне походила на лабораторию. Над магазином висела вывеска «Магазин». Перед входом в парк было написано «Парк». Над входом в школу — «Школа», в столовую — «Столовая», над зданием аэропорта — «Аэропорт». Всё имело здесь свои имена, как будто на случай, если вы заболеете «болезнью забвения», о которой говорил в одном из своих романов Гарсия Маркес.