В 1984 году я работал в уездном Доме культуры. В предбаннике перед моим кабинетом под столом пылились тома Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна и — на самом видном месте — Лу Синя. Однажды я споткнулся о его сочинения и выругался:

— На свалку пора, а все лезешь под ноги!

За десять с лишним лет после культурной революции я проглотил много книг, но не прочитал ни строчки Лу Синя. Я сердился на критиков, объявлявших меня его наследником: считал, что они принижают мой талант.

В 1996 году знакомый режиссер попросил меня написать сценарий по Лу Синю. Гонорар был очень кстати, и я сразу согласился. На полке у меня Лу Синя не оказалось, пришлось идти в магазин за «Избранным». Начал я с «Дневника сумасшедшего». Со времени славной оперы я успел забыть его содержание.

В начале герою кажется, что мир сошел с ума:

— Иначе почему собака со двора Чжао посмотрела на меня во все глаза?

Я поразился: одна фраза — и готов сумасшедший!

В тот же вечер я прочитал «Кун Ицзи». Этот рассказ мы в школе зубрили чуть ли не в каждом классе, но по-настоящему я его понял только в тридцать шесть лет. Дочитав, я в волнении позвонил режиссеру и сказал, что Лу Синя переписывать нельзя.

На следующий день я купил полное собрание его сочинений. Было жалко, что это не старое издание, о которое я споткнулся: ведь оно еще тогда словно попросило меня открыть его запыленные страницы. Целый месяц я упивался этой прозрачно-пронзительной прозой. Позже я написал о Лу Сине: «Он простреливает жизнь навылет».

Вернусь к «Кун Ицзи». Автор начинает с описания кабачка: клиенты в куртках выпивали за прилавком снаружи, а чистая публика в длинных халатах шла внутрь, садилась и закусывала. Только Кун Ицзи ходил в длинном халате, но пил на улице. Сразу ясно, что он не такой, как все. В какой-то момент Кун Ицзи за воровство ломают ноги. Как же он придет в кабачок?

«— Эй! Подогрей-ка чарку вина! — вдруг почудилось мне. Едва слышный голос показался очень знакомым. Я огляделся — нигде ни души. Встал и посмотрел за прилавок. За ним у порога оказался Кун в изодранном в клочья халате».

Удивительное описание: сначала звук и только потом — сам человек.

«Я подогрел вино, вынес чашку и поставил ее на порог. Кун вытащил из рваного кармана четыре медяка и дал мне». И потом всего несколько слов:

«Его пальцы были в грязи — ведь он передвигался на руках».

Так лусинь стал для меня Лу Синем. В тридцать шесть лет я читал его в первый раз и вздыхая думал, что этот писатель не для глупых детей, а для умных взрослых. А еще — что писателю и читателю должно повезти со встречей.

Когда какой-то автор мне наскучивает, я откладываю книгу, чтобы не образовалось чувство неприязни. Но во время культурной революции я не мог отложить Лу Синя, поэтому это единственный в жизни писатель, которого я не любил.

После выступления в университете Осло ко мне подошел профессор исторического факультета Харальд Бёкман и признался: «В детстве я ненавидел Ибсена так же, как вы — Лу Синя».

5 мая 2009 года

В унылые годы культурной революции один мальчик обнаружил, что от трусости до неустрашимости один шаг.

Это история моего одноклассника, по сей день живущего в нашем городке. Сейчас он безработный и прозябает на скудную пенсию отца. Помню его щуплую фигурку и милое лицо с двумя зубами торчком, помню, как он всегда отставал от нашей оравы.

Мы, уличные мальчишки, вечно искали повод для драк. Как правило, мы «махались» со сверстниками, а иногда отваживались задирать старших парней. Этот же мальчик отходил в сторону и осторожно наблюдал. И вдруг он стал храбрый, как лев, — нападал первым, убегал последним.

Как-то взрослые парни нам сильно накостыляли. В самый критический момент мальчик исчез. Оказалось, он бегал домой за ножом. По дороге обратно он успел полоснуть себя по щеке и размазать кровь по лицу. В Китае говорят: пугливый боится наглого, наглый смелого, а смелый одурелого. Парни хотели было закрепить результат, но при виде окровавленного вооруженного недомерка, который несся на них с воплем «Или вы, или я!», обратились в бегство. А мы сразу приободрились и бросились следом. Мы прогнали их через весь город под дружные крики «Или вы, или мы!»

С тех пор наша компания получила почетную кличку «Или вы, или мы», и нас сторонились хулиганы не только среднего, но и старшего школьного возраста. Мальчика зауважали, и теперь он ходил впереди всех.

Секрет был прост. Они поругались с соседями из-за какого-то пустяка, кажется, нескольких кусочков угля. Слово за слово — завязалась драка. Мальчик выбрал самого слабого противника — девушку-красавицу, и кулаком ударил ее прямо в мягкую грудь.

Это происшествие сделало его новым человеком. Он показывал нам четыре пальца, которые сквозь одежду касались женской груди, и с гордостью говорил: «Теперь можно и умереть».

Мы не боялись драться, а боялись любить. В первом классе старшей ступени кто-то из нас написал на доске косыми иероглифами «любовь». Это слово мы тысячи раз произносили про себя и никогда — вслух. Все ученики параллельных классов приходили на него полюбоваться, изображая на лице презрение и маскируя свои чувства криками «Какое хулиганство!». Когда я увидел это слово — впервые в жизни, его давно уже вычеркнули из китайского языка, — у меня застучало в висках.

Иероглифы оставались на доске две недели в качестве вещественного доказательства хулиганского поведения. Сначала школьный революционный комитет собрал тетради всех мальчиков нашего класса, чтобы выявить преступника по почерку. Потом проверили девочек. Потом второй класс старшей ступени. Но никого так и не вычислили, и начальник ревкома собственноручно стер иероглифы с доски.

Я очень огорчился. Раньше я каждый день смотрел на слово «любовь» и «утолял голод нарисованной лепешкой». Теперь и нарисованной лепешки не стало.

Мы считали, что аноним специально написал иероглифы криво, чтобы его не нашли. В то время была популярна фраза из фильма: «Даже очень хитрому лису не провести старого охотника». Мы ее переделали так: «Даже очень старому охотнику не провести хитрого лисенка».

Мой сын-старшеклассник рассказывает, что в школе средней ступени на уроке биологии учительница попросила девочек сесть на колени к мальчикам и подробно рассказала им о половом размножении. Когда она предложила задавать вопросы, кто-то поинтересовался:

— А лабораторная будет?

В наше время мальчикам и девочкам не разрешалось между собой разговаривать. Влюбленный мог только тайком бросать взгляды на даму своего сердца. Самые смелые писали записки, где признание в любви выражалось фразами вроде «Можно, я подарю тебе ластик?» Девочка сразу понимала, что это значит, и пугалась — если записку обнаруживали, она оказывалась опозоренной.

Теперь школьники говорят о любви безо всякого стеснения. В Интернете я видел два ролика. В первом мальчик на перемене забрался на парту и, наклонившись, обнимает сидящую на стуле девочку, не обращая внимания на одноклассников. В другом мальчик с букетом цветов, встав на одно колено, признается девочке в любви. Девочка отвергает его чувство и скрывается в туалете. Недолго думая, мальчик бежит за ней.