Саша Красильников не знал об употреблении слова «лох», потому что в начале девяностых годов, когда происходила эта история, слово «лох» еще не писали на заборах, оно не вышло из уголовной среды в большой свет. Но и не зная, что такое лох, он ощущал себя лохом, когда с унизительным чувством бессилия читал фельетон Трофимовича. Это слово уголовного мира уходит своим происхождением в глубь веков, о чем, впрочем, уголовный мир имеет право и не знать. Сто пятьдесят лет назад на тайном языке офеней лох значило мужик. Так же как, к примеру, хас (хаза уголовного мира) двор. За сто или двести лет значение слова «лох» расширилось и изменилось, теперь оно обозначало не одних только мужиков как объект жульничества, но всех простаков вообще — непричастных. Не причастных к успеху, не понимающих своей истинной выгоды и не сознающих своего истинного положения. В этом смысле сотни, тысячи подписчиков «Ведомостей» с достаточным основанием могли бы примерить на себя это слово, ибо вряд ли их действительная выгода и польза состояла в том, чтобы смотреть на мир глазами фельетониста Трофимовича. Подлинное назначение лоха — быть объектом манипуляции. Это его главное качество и свойство, для этого, можно сказать, он и приходит в этот мир, для этого он мир заселяет, прокладывает в нем дороги, строит жилища, печет хлеб, рожает детей и, подготовив таким образом все необходимое для исполнения главной своей миссии, примечает кучку любопытных возле уличного наперсточника и подходит сам. Лох умудренный, однако, знает, что наперсточник мошенник. Но даже умудренный лох, находящийся под обаянием собственной проницательности, вряд ли сознает в полной мере, что исчадие обмана, уличный манипулятор, всего лишь вульгарная примета распространенного природного явления. Уготовленная лоху участь как раз и состоит в том, чтобы, избежав одного манипулятора, попасть к другому — невозможно сопротивляться до бесконечности. Умудренный лох обходит наперсточника стороной, но дома поджидает его газета с фельетоном Трофимовича. Умудренный лох не поддается завораживающему мельканию рук, которые на глазах уважаемой публики переставляют одни и те же три наперстка, но даже самый премудрый лох остается в глубине души невиннейшим существом — как уберечься ему от завораживающего мелькания слов?

Саша Красильников сознавал, что ему требуется особое, отдельное усилие воли, требуется работа сознания для того, чтобы сохранить собственное понимание событий и не стать на точку зрения Трофимовича, за которым было преимущество успеха. Трудно устоять на месте, когда мимо тебя валит шумная гурьба: айда со всеми!

Саша Красильников не собирался затевать с Трофимовичем диспут, разговор был необходим ему для того, чтобы удержать и закрепить в себе ощущение внутренней независимости. Саше не нравилось быть лохом, хотя он и не знал о бытовании этого слова.

Когда он вошел, занятый делом Трофимович изобразил мимолетным жестом приветствие.

— Прочел я вашу колонку, — сказал Саша, усаживаясь напротив.

— Да? — поощрительно улыбнулся Трофимович.

— Здорово пишете. Дух захватывает. Только откуда вы взяли, что немой не мой и что хочется и колется?

— А разве нет? — удивился Трофимович. — А ведь была мысль спросить. Это же твой материал. Твой, твой! Не отпирайся! Вот, от соблазна не удержался — очень уж красиво ты все это изложил, наглядно.

Всерьез обеспокоенный, нахмурившись, Трофимович принялся расчищать стол, перекладывать все, что попадало под руку. Это туда, это сюда; стирательной резинке не нашел место и, повертев, положил, где взял, папку слева он перекладывал направо, а ту, что лежала справа, убирал в ящик стола и, нагнувшись, продолжал там рыться, чтобы достать какую-то замурзанную книгу.

— Надо было спросить… но знаешь, за час до сдачи… Кстати, я о тебе говорил… — бесцельно заглядывая в книгу, обронил Трофимович. — Слушай, я продал тебя на корню и опять без спроса!

— Кому вы меня продали?

— Это твоя книга? — Трофимович показал обложку.

— Нет! — отвечал Саша, не глядя.

— Хорошему человеку продал. Слушай, кто же мне ее подсунул?

— Как это продал?

— Самым бессовестным образом. — Трофимович еще полистал. — Черт, нехорошо получилось, да… Я ведь хотел у тебя спросить разрешения. На всю эту историю.

— Может, оно так и есть, как вы написали… Но я бы не стал размазывать. Вот, походя.

— Ты, конечно же, прав. Смотри-ка! — Трофимович открыл страницу с выходными данными. — Тираж две тысячи двести экземпляров! Значит, это не ты принес?

— Нет.

— Какой тираж: две тысячи двести! — Трофимович восхищенно причмокнул.

Причина непонятного на первый взгляд восхищения состояла, вероятно, в том, что литературная кража такой редкой книги была бы заслуживающим внимания делом.

— Слушай, вот еще! — воскликнул он, жестом предупреждая Сашу против попытки заговорить. — «Гусев вылез наверх, заявляя, что кинется с колокольни… Я-де пред всеми за крест двоеперстный хочу умереть. По просьбе воеводы Гусеву стали кричать, чтобы он не губил свою душу. Гусев, стоя на зубце колокольни, вступил в диспут о догматической допустимости самоубийства. В результате он сошел с колокольни и тут же был арестован».

— Занятно, — согласился Саша. — Но кому вы меня продали?

— Боюсь откажешься, тогда просто не знаю… — Трофимович полистывал книгу. — Сначала я Лешу пытался ему подсунуть.

— Ну?

— Он его вытурил. Ты же Лешу Родимцева знаешь? Не понравился ему Леша. Слушай еще! — Трофимович поднял палец. — «И в тех цепях, отковав от стены, водил в церковь и с великим принуждением заставлял молиться… пономарь в шею толкал… десятоначальник же Лапин волосы драл и заставлял ложкою из сосуда хлебать».

— Это что? — спросил Саша.

Трофимович перевернул книгу.

— Так… Название длинное, ученое. — Снова раскрыв на случайной странице он хмыкнул: — Гляди! Вот: «… посыльщики обнаружили, что многие крестьяне, не дожидаясь дальнейших действий духовных и светских властей, бежали. Последствия мероприятий Карташева и Пепеляева оказались настолько опустошительными, что белоярский комендант решил немедленно отправить разведывательные воинские команды в поисках подвластного ему населения», — радуясь красному словцу, Трофимович прихохотнул.

— Дайте глянуть, — потянулся Саша. Трофимович пожал плечами, как бы соглашаясь на эту уступку. Теперь уж Саша принялся листать. — Я возьму посмотреть, — сказал он немного погодя.

— Возьми. Я все равно не знаю чья.

— Потом верну. Так кому вы меня продали? — произнес Саша.

Трофимович тем временем завершал уборку стола.

— Дело вот в чем, — сказал он. — Да оставь ты книгу!.. Тут один влюбленный утопает, взывает о помощи, нужно парня выручать. Понимаешь, он просит, чтобы ему помогли написать письма. Для девушки его письма. Что-то у них там, видно, какое-то несчастье любовное. А Леша вот Родимцев не подошел. Не доверяет он Леше в таком деликатном деле. Да, собственно, это Трескин, ты ж его видел.