– Что? – резко спрашивает мама.

Отец расправляет плечи и весь сосредоточивается на говядине, оставив вопрос без ответа.

– Ты же хотел что-то сказать, – не унимается мать, – так говори!

Отец швыряет вилку на тарелку.

– Скотт Риск обладает ценными связями. Вот я и говорю: подружись с ней, Райан. Помоги ей освоиться. Если ты окажешь услугу Скотту, я уверен, он в долгу не останется.

– Ну конечно! – вскидывается мама. – Я советую ему одно, а ты – совершенно другое!

Отец её перекрикивает, и их одновременно повышающиеся голоса отзываются у меня в голове пульсирующей болью. Потеряв аппетит, я отодвигаюсь от стола. Это просто пытка – слышать, как необратимо разрушается моя семья. Клянусь, на всей земле нет более страшного звука.

Но вот звонит телефон. Мои родители мгновенно смолкают, мы все смотрим на кухонный шкафчик и видим имя Марка, высветившееся на дисплее телефона. Зыбкая смесь надежды и боли тянет в горле и желудке.

– Не берите трубку, – шипит отец.

Мама встаёт на втором звонке, и сердце начинает грохотать у меня в ушах. «Подойди, мам, возьми трубку! Пожалуйста».

– Мы можем с ним поговорить, – говорит мама, не сводя глаз с телефона. – Скажем ему, что он может вернуться домой, если будет держать это в тайне.

– Да, – говорю я в надежде, что один из них передумает. Может быть, на этот раз Марк не бросит меня, а решит остаться и бороться. – Надо ответить.

Телефон звонит в четвёртый раз.

– Не в мой дом, – всё это время отец свирепо смотрит в свою тарелку.

Срабатывает автоответчик. Мамин жизнерадостный голос сообщает, что сейчас нас нет дома, поэтому будьте любезны оставить сообщение. Раздаётся звуковой сигнал.

Ничего. Никакого сообщения. Никаких помех. Просто ничего. Моему брату не хватило смелости даже оставить мне сообщение.

Я не дурак. Если бы он хотел поговорить со мной, он бы позвонил мне на сотовый. Это была проверка. Я пригласил его на ужин, а он позвонил, чтобы узнать, хочет ли его видеть кто-нибудь, кроме меня. Судя по всему, мы не прошли испытание.

Мама сжимает жемчужное ожерелье, и надежда, вспыхнувшая во мне, угасает. Марк ушёл. Он бросил меня на этих руинах семьи одного.

Я вскакиваю, мама поворачивается ко мне.

– Куда ты?

– Домашку делать.

Пробковая доска над моим компьютерным столом дрожит, когда я с грохотом захлопываю за собой дверь. Широкими шагами прохожу через комнату, прижимаю ладони к голове. Надо делать домашку, а я примерно так же спокоен и безмятежен, как лодочка, попавшая в шторм. Что мне сейчас действительно надо, так это выплеснуть куда-нибудь свой гнев, тягать штангу, пока мышцы не начнут гореть огнём, бросать подачи, пока плечо не отвалится.

А я должен написать четыре чёртовы страницы по английскому на тему «Я хочу».

Стул, стоящий перед столом, откатывается назад, когда я плюхаюсь на него. Одно нажатие кнопки – и монитор оживает. Курсор насмешливо подмигивает мне с чистой страницы.

Четыре страницы. Одинарный интервал. Поля в один дюйм. Моя училка слишком многого хочет. Вообще-то формально сейчас каникулы.

Пальцы стучат по клавиатуре: «Я играл в бейсбол с трёх лет».

Я прекращаю печатать. Бейсбол… – это то, о чём я должен написать. То, что я знаю. Но чувства внутри требуют выхода.

Отец и мать озвереют, если я напишу правду о том, как мы сейчас живём. Видимость – наше всё. Готов поспорить, они даже своему семейному консультанту не рассказали честно, из-за чего пришли.

Разобравшись, я немного успокаиваюсь. Я не смогу это сделать. Если кто-нибудь догадается, я пропал, но сейчас мне просто необходимо выплеснуть всё своё возмущение. Я стираю первую строчку и даю волю чувствам, рвущимся на свободу.

«Джордж проснулся со смутным воспоминанием о недавнем прошлом, но всего один взгляд влево принёс мучительное осознание того, во что превратилась его сегодняшняя жизнь. Точнее, во что превратился он сам…»

– А вдруг они меня помнят?

Понедельники – вообще полный отстой, тем более если это первый школьный день в американской глухомани. Я прислоняюсь к окну в кабинете школьного методиста и осматриваюсь. Обстановочка в стиле семидесятых годов прошлого века: панели из ДСП, столы и стулья, купленные на распродаже в «Волмарте». Стойкий запах плесени. Короче, деревенская школа во всей красе.

– В том-то и дело, Элизабет, – Скотт листает толстый буклет со школьным расписанием. – Твоя старая начальная школа в числе трёх других входит сюда. Ты многих ребят знаешь, сможешь восстановить старую дружбу. Как насчёт домоводства? Помнишь, мы с тобой пару раз пекли печенье?

– Бет. Меня зовут Бет. (Похоже, у бедняги проблемы с обучаемостью.) В последний раз, когда я что-то пекла, это были брауни, и я в них положила…

– Значит, домоводство вычёркиваем. Я предпочитаю имя Элизабет. Как звали твою лучшую подругу? Я ещё отвозил тебя к ней домой.

И мы играли в куклы. Снова и снова. Её мама разрешала нам брать настоящие чашки для кукольного чаепития. У них был настоящий дом с настоящими кроватями, и я обожала оставаться там на ужин. У них была горячая еда. Мне вдруг становится трудно глотать.

– Лейси.

– Точно. Лейси Харпер.

Дверь кабинета открывается, методист просовывает голову внутрь.

– Ещё пару минуточек, мистер Риск. Я разговариваю с иствикской средней школой.

Скотт выдаёт свою рекламную улыбочку.

– Не торопитесь. Скажите, Лейси Харпер учится в этой школе?

Как будто в меня стрельнули. Сейчас. В эту самую секунду.

– Да, конечно.

Обхохочешься. Скотт смотрит на меня.

– Смотри, как здорово!

Я изображаю нарочитую радость.

– Зашибись.

Скотт то ли предпочитает оставить мой сарказм без внимания, то ли искренне верит в мой восторг.

– Мистер Дуайер, вы не могли бы записать Бет в один из классов вместе с Лейси?

Мистер Дуайер чуть не падает на пол в приступе восторга.

– Мы сделаем всё возможное!

Он бочком выходит из своего кабинета и закрывает дверь.

– Тебя что, битой по голове били?

Я просто не могу поверить, что Скотт всерьёз собирается заставить меня ходить в эту школу.

– Только когда мне было три, но от зари и до зари, – бормочет он, продолжая листать буклет.

От его ответа у меня колет в груди. Я старалась изо всех сил заблокировать этот период своего детства. Дедушка, его отец, избивал до полусмерти обоих своих сыновей: и Скотта, и моего отца. Но Скотт не позволял ему поднимать руку на меня.