Она не умеет читать. Это ее сокровенная тайна. Из-за этого ей приходится вести двойную жизнь: она насыщает каждую молекулу ее существа, дает ей определение ее самой, всегда и навеки, но больше этого никто не знает. Ни друзья, ни коллеги, ни семья – семья уж точно нет. Она утаила это от всех, она всю жизнь чувствовала, как эта тайна заполняет ее до краев.

Она прожила в Нью-Йорке полгода, а может, больше, может, почти год, у нее плохая память на такое, когда, переставляя альбомы в магазине товаров для художников, с затуманенным от усталости умом – она ведь проработала в клубе до четырех утра, – увидела за окном Эвелин Неметов. Та смотрела на вывеску магазина, на которой, с точки зрения Ифы, было написано АРТ-АТАКА, а иногда АКАТАТРА, или КАТАРАКТА, или РАТАТАТА. Ифа ее сразу узнала: несколько раз была на ее выставке в Лондоне. Эвелин Неметов, на тротуаре в Нью-Йорке, в плаще, который ей на несколько размеров велик, и парусиновой шляпе, низко надвинутой на лоб, стоит, засунув руки в карманы, словно она просто обычный представитель человеческого рода. Для Ифы это было, как если бы греческий бог материализовался прямо на 52-й улице, решил навестить смертных Нью-Йорка, посмотреть, как жизнь, прежде чем вернуться к невещественному божественному существованию. Ифа стояла в магазине со стопкой альбомов в руках и жаждала, чтобы Эвелин Неметов вошла внутрь, открыла дверь и зашла. И мгновение спустя она так и сделала. Более того, она подошла прямо к Ифе и сказала, что ищет скотч, но не просто скотч, а такой, клейкий с обеих сторон. Ифа понимает, о чем она? Она нигде его не может найти. Двусторонний скотч, сказала Ифа, обращаясь к Эвелин Неметов обычными английскими словами, как будто та могла их понять. Да, ответила Эвелин Неметов, у вас он есть? Да, сказала Ифа. И пошла за скотчем и, пока пробивала его, повернулась к Эвелин Неметов и сказала: вам не нужен помощник, я могла бы стать вашей помощницей, пожалуйста, позвольте мне попробовать, просто дайте мне шанс.

Когда она только приехала в Нью-Йорк, и никого не знала, и одержимо изучала семьи, и чувствовала, что сломана, как этот город, она все-таки нашла клуб, а потом встретилась с Эвелин, и все изменилось.

Ифа добирается до верхнего этажа и роется в кармане в поисках ключа. Она толкает тяжелую дверь, втаскивает за собой сумку.

В это мгновение ей всегда хочется крикнуть. Разве так не делают, когда входят в квартиру, где кто-то уже есть, кто-то, кто тебя ждет? Ей каждый раз приходится себя одергивать. Эвелин не любит, когда кричат, она от этого вздрагивает, это мешает ей сосредоточиться. В конце концов, это же не обычная квартира.

Ифа шагает по полу в ботинках, которые ей велики. Она могла бы пройти по этим комнатам в полночь, при отключенном электричестве, если бы потребовалось. Она знает, где что находится, куда что положить. Если ее попросить, она найдет что угодно за две минуты. В конце концов, это ее работа. Но ей это доставляет странное, непривычное удовольствие, потому что она не из тех, кто знаменит организованностью и аккуратностью. Если бы ее семье поведали, что у нее это хорошо получается, что она это может, они бы расхохотались и заахали, не веря. Но они не знают, и им никто никогда не расскажет.

– Это ты? – слышит она бормотание Эвелин, доносящееся, судя по звуку, из лаборатории.

– Ага, – отвечает Ифа.

– Господи, я уж решила, что тебя похитили. Что тебя волки съели. Или ты в секту ушла, что-то в этом духе.

– Все куда скучнее.

– Тебя несколько часов не было.

– Извините, – говорит Ифа, на мгновение приложив ладонь к двери лаборатории. – Метро, очереди, все такое. Я уберу пленку.

Эвелин большую часть жизни прожила в квартире внизу; эту она использует как мастерскую, студию и убежище. Ифа заходит в комнату, где у них расположен склад: когда-то здесь, наверное, была спальня, а теперь стоят стеллажи, шкафы и ящики. От пола до потолка, вдоль окон, и над ними тянутся ячейки. На каждой надпись: «пленка ч/б» написано на одном, «пленка цвет» – на другом; «фильтры», «крышки», «запасные ремни». Ифа даже не смотрит на ярлыки, убористо напечатанные кем-то из ее предшественников, потому что запомнила содержимое наизусть, как только сюда попала. Вернувшись домой, она нарисовала схему ячеек, чертя стрелки и подписывая, что запомнила, своими каракулями, иногда задом наперед, чаще левой рукой. То, что получилось и что не разобрал бы никто другой, она прикрепляет к трясущейся дверке холодильника до тех пор, пока не выучит наизусть.

Вдоль других стен стоят шкафы, где хранится архив Эвелин: бесчисленные коробки с негативами и листами «контролек», ящики, полные записей, кого и где она фотографировала, сколько ей заплатили и кто. Множество папок с контрактами, налоговыми декларациями, письмами от поклонников и непоклонников.

От этой стороны комнаты Ифа держится подальше, от всего. И это с каждым днем превращается во все большую проблему. Это место начало ей сниться, стало вторгаться в ее ночную жизнь. Оно всплывает у нее в голове, незваное, когда Ифа штампует пчел на коже любителей музыки, когда гремит виски-сауэрами в баре.

Пока ей удавалось вывернуться. Но она знает, что эта часть комнаты в курсе: долго так продолжаться не может.

Другие помощники фотографов, с кем она разговаривала, говорили, что им только тем и приходится заниматься, что заполнять или просматривать контракты, отвечать на почту, оплачивать счета – они жаловались Ифе, что всего лишь помогают с бумагами. То, что Эвелин берет Ифу на съемки, просто невероятно, твердят они; Ифа не понимает, как ей повезло.

Ифа не считает, что это везение. Она ощущает это как проклятие, словно сказочный герой, которому по случайной жестокой прихоти высшего существа суждено всю жизнь носить крыло вместо руки, или жить под землей, или обратиться в пресмыкающееся. Она не умеет читать. Она не в силах делать то, что другим людям кажется таким безыскусным и простым: увидеть согласование чернильных контуров на странице и алхимически сплавить их в смысл. Она может создавать буквы, может выписать их шариком стержня или грифелем карандаша, но не может выстроить их в правильном порядке, в последовательность, которую поймет любой. Она может удерживать слова в голове, она загоняет их туда, может сплетать в уме предложения, абзацы, целые книги; может складировать слова внутри, но не может спустить их через руку, по пальцам и на страницу. Она не знает, почему так получилось. Подозревает, что младенцем встретилась с колдуном, у которого в тот день было дурное настроение, и, увидев ее, поравнявшись с ее коляской, он решил высосать из нее эту чудесную способность, оставить ее изгоем, выброшенным на берег безграмотности и невежества, навеки проклятым.

В первый день Ифы в студии Эвелин протянула ей контракт и попросила его просмотреть, а потом заполнить. Ифа взяла его, положила на стол, а когда Эвелин вышла из комнаты, склонилась над ним, закрыв ладонью левый глаз. На грудь внезапно навалилась давящая тяжесть, стало трудно втянуть воздух в легкие. «Пожалуйста, – твердил мозг, она точно не знала, к кому обращаясь, – пожалуйста, пожалуйста. Дай мне справиться, лишь разок. Я все сделаю, все, что угодно». «Контракт» она распознала на самом верху страницы. Уже что-то. Эвелин сказала, что это контракт. Или, может, там было написано «контакт»? Там вообще была «р»? Ифа плотнее вдавила основание ладони в левый глаз и осмотрела уже извивавшуюся череду букв, составлявших слово. Была там «р», а если да, где она должна была стоять? Перед «т», после «т» или рядом с «к», а если да, то с какой «к»? Горло Ифы сжала паника, она велела себе наплевать на «контракт», или «контакт», или что там, черт его возьми, было написано, и посмотреть страницу дальше, и, сделав это, она поняла, что обречена. Потому что лист бумаги, лежавший на столе, был забит текстом, немыслимо мелким текстом, набранным тесно, слова ползли по странице, словно цепочки черных муравьев по белой стене. Они сбивались в кучки и перестраивались у нее перед глазами, разбегались из линейной, шедшей слева направо, структуры и воздвигались длинными колеблющимися колоннами, сверху донизу; они качались и гнулись, как высокие травы на ветру. Она на мгновение увидела, как «в» потянулась в открытые объятия «х»; заметила «и» неподалеку от «а», что напомнило ей устройство ее собственного имени. Ненадолго она ухватила сочетание букв, возможно, гласивших «влечет» или, может быть, «волчат», но через секунду оно пропало. Она пыталась не расплакаться, понимая, что все кончено, что работа, шанс, который был ей дан, погублен, как многое до него, и взвешивала «за» и «против», думая, не лучше ли просто уйти, когда услышала в коридоре приближающиеся шаги Эвелин.