Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Солова нашел и притащил в газету Шабельский, тоскуя после смерти Шаронова. На одной из планерок он гордо представил коллективу юного толстяка:
— Знакомьтесь, Михаил Семенович Солов — лучший современный поэт. После Бродского и бедного Вени. Теперь у нас снова есть свой гений!
Гений вел себя с надменной независимостью и передвигался по редакции как вышедший на прогулку памятник. Заданий не признавал, появлялся и исчезал по собственному усмотрению, темы выбирал себе сам, не выносил ни малейшей критики, предпочитал перелицовывать классику, подгоняя ее к злобе, а то и к ненависти дня.
Выхожу один я на дорогу,
На Уолл, как говорится, Стрит.
Вот где жизнь! Здесь люди внемлют Богу!
И с юанем доллар говорит!
Едва Исидора погнали, Гена, приняв хозяйство, хотел избавиться от унаследованного «гения», но Кошмарик узнал и предупредил: «Не трогай! Пусть рифмует». По слухам, хозяин иногда звонил Мише и подсказывал темы, а тот, несмотря на сварливый нрав, с готовностью принимал советы.
— Тебе чего? — спросил главный редактор, нарочно не сразу оторвавшись от полосы и стараясь не смотреть на немытые кудри пиита.
— Есть текст! — объявил Миша.
— Как называется?
— «Я помню черное мгновенье…»
— Прочти!
Солов нехотя достал из противогазной сумки планшет новейшей модели, ткнул нечистым ногтем в экран, нашел нужный файл, напружился и, тряся двойным подбородком, завыл:
Я помню черное мгновенье,
Перед страной явился ты,
Как инфернальное виденье
Тоталитарной Сатаны.
В позоре жизни безнадежной,
Электоральной суеты
Я слышал эхо воли прежней.
Мне снились милые черты.
Шли годы — медленно и жутко,
Мы жили, сдерживая стон.
У нас не Дума — проститутка.
Не выборы, а лохотрон.
Без божества, без вдохновенья
Влачится нищая страна
В глуши, во мраке заточенья,
В трясине вечного говна.
Но все ж настанет пробужденье,
В Отечестве воскреснут вновь
И божество, и вдохновенье,
И к справедливости любовь.
Падут позорные оковы.
И снова, как судьбы презент, —
Воссядет избранный законно —
Рукопожатный президент!
Закончив, Солов несколько мгновений благоговейно молчал, ловя эхо своих строк, уносящихся, надо понимать, на вечное хранение в алмазный фонд ноосферы. Потом небрежно спросил:
— Ну, как тебе?
— Ничего. Но вроде Сатана мужского рода?
— Это я специально, чтобы обиднее было. Он же себя альфа-самцом воображает.
— Не поймут.
— Ты недооцениваешь нашего читателя. Он гораздо умней… — поэт не договорил, но полностью фраза звучала бы так: «Он гораздо умнее тебя, козла, не достойного мизинца левой ноги великого Исидора».
Миша не принял воцарение Скорятина, считал это реваншем «лабазников», но прежде все-таки сдерживался, а в последнее время буквально оборзел: на планерках хихикал, перебивал, дерзил и смотрел на шефа как прозектор на невостребованный труп.
— Без говна никак нельзя? — сдерживая гнев, спросил Гена.
— Нельзя. Для бомбы нужна экспрессия!
— А ты думаешь, газета — это бомбардировщик?
— Да, бомбардировщик. С напалмом.
— Почему тогда не с атомной бомбой? Ладно. Возьму, но без говна!
— Только с говном. Отнесу в «Новую газету».
— Неси!
— Леониду Даниловичу понравилось.
— Ладно. В следующий номер.
— Можно и с колес. Страна ждет.
— Обождет. Нет места.
— На шестой дырка.
— Какая дырка?
— Ты же снял «Мумию».
— Ах да… Хорошо. Отдай Дочкину. Но вместо говна пусть будет дерьмо.
— Рифма пропадет.
— Найди другую. Ты же поэт, а не я…
— Денег стоит!
— Дарю: «тюрьма — дерьма».
— «Тюрьма — дерьма»? Неплохо. Как грустна наша Россия! — улыбнулся гений белыми американскими зубами.
Когда-то Чикагский фонд «Честная пресса», поощряя свободу слова, выделил средства, чтобы честнейшим журналистам бесплатно протезировать челюсти в московской клинике мировой стоматологической сети «Супердент». Первым в «Мымре» этого счастья удостоился Веня Шаронов. Неделю он ходил по редакции, одаривая коллег фаянсовой улыбкой и декламируя сочиненные на случай стихи:
Я ненавидел слово «cheese»,
От кариеса плача.
Но вот пришел зубной «ленд-лиз»,
И снова я как мачо!
Вскоре Веня по пьяни выпал из автобуса и уронил заветную челюсть в сугроб. На другой день по его отчаянному зову на место утраты пришла вся редакция — искать потерю, но рано утром уборочная машина загребла весь снег железными ручищами. Веня был безутешен, ибо жена Лида предупредила: не найдешь — прибью.
— Сумку с противогазом носят на другом боку, — вдогонку бросил Скорятин.
— Мне так нравится.
— А Пушкин тебе нравится?
— Местами.
— Тогда ознакомься и впредь проверяй цитаты! — главный редактор протянул поэту письмо буквоеда Черемисова.
Солов вернулся, взял, глянул на руководителя с усмешкой и, не удостоив ответом, снова пошел к выходу. Глядя, как перекатываются под пятнистой солдатской материей толстые бабьи ягодицы стихоплета, Гена подумал:
«Танкиста на тебя, урода, нет!»
…Как только началась гласность, все поняли: дни Диденко сочтены, и тихо гадали, кто теперь станет главным. Вариантов было два: иногда в таких случаях кормило передавали кому-то из заместителей, но чаще присылали «варяга» из сектора печати ЦК КПСС, побегавшего в инструкторах и заслужившего самостоятельную должность. Но когда на следующий день после падения Деда коллективу представили Исидора Шабельского из отдела атеистического воспитания журнала «Наука и религия», все ахнули и развели руками. Таких взлетов в журналистике не помнили, пожалуй, со времен возвышения Аджубея, который, женившись на дочке Хрущева Раде, сел на «Известия». Поговаривали, Исидор, будучи с делегацией в Канаде, глянулся тамошнему послу Яковлеву, которого Суслов за нехорошую статью в «Литературной газете» промариновал в стране кленового листа лет десять. Зато Горбачев вернул Яковлева и сделал главным идеологом перестройки.
— Чем же Исидор ему так глянулся? — обсуждали в курилке.
— А чем они друг другу нравятся?
— Кто?