Назавтра, поутру, субхро вернулся в расположение, да не один, а со слоном. Были при нем и оба его помощника, которые тотчас влезли в телегу, предвкушая приятнейшее из путешествий. Солдаты ожидали команды садись. Капитан приблизился к погонщику и сказал: Ну, вот здесь мы и расстанемся. Счастливого пути, капитан, вам и людям вашим. Тебе с соломоном предстоит еще долгий путь до вены, думаю, что когда доберетесь, будет уже зима. Соломон свезет меня на своем горбу, так что я не устану. Насколько мне известно, в тех краях, куда вы идете,— холод, снег и лед, все те неприятности, от которых мы избавлены в Лиссабоне. Насчет холода, которого нет в Лиссабоне, это вы малость того, сеньор капитан. Ну да, отвечено было ему с улыбкой, Лиссабон — самый холодный город на свете, но хорошо хоть, находится там, где находится. Субхро тоже улыбнулся, разговор занимал его, он мог бы вести его весь остаток утра и целый день в придачу, а уйти на следующий день, и какая разница, спросим мы, вернуться домой сейчас или на сутки позже. Но в этот миг взводный решил произнести свое прощальное слою: Солдаты, молвил он, субхро пришел проститься с нами и привел с собой, к вящей нашей радости, слона, чью жизнь и здоровье обязаны мы были защищать в продолжение последних недель. Общение с этим человеком составило едва ли не самое отрадное из воспоминаний моей жизни, оттого, быть может, что он в индиях своих познал множество такого, что вовсе нам не ведомо. Не могу утверждать наверное, что досконально узнал его, однако ни минуты не сомневаюсь, что мы с ним могли бы стать не то что друзьями, но — братьями. До вены отсюда далеко, от лиссабона еще дальше, очень может быть, что мы никогда с ним больше не увидимся, да не исключено, что оно и к лучшему, ибо сохраним память об этих днях настолько, что можно будет сказать, что и у нас, у простых солдат португальской кавалерии, память не хуже, чем у слона. Капитан блистал красноречием еще минут пять, но главное было уже сказано. А покуда он говорил, погонщик размышлял над тем, как поступил бы слон, вспомни он о прощании с вольнонаемными работягами, однако истина заключается в том, что повторение разочаровывает почти неизменно, лишается прелести своей и благодати, ибо теряет прелесть внезапности, а с ним вместе — и вообще всё. Так что лучше уж нам просто разойтись, подумал субхро. Слон соломон, однако, придерживался иного мнения. Когда капитан, отговорив, приблизился к погонщику, намереваясь заключить его в объятия, соломон сделал два шага вперед и кончиком хобота, столь напоминающим трепещущую губу, дотронулся до офицерова плеча. Прощание с работягами вышло, обязаны мы отметить, более зрелищным, но эта церемония, оттого, может быть, что солдаты привыкли к другим типам этой процедуры: Не посрамите отечества, ибо отечество смотрит на вас,— затронула самые чувствительные струны их сердец, и не одному и не двоим воякам пришлось со смущением утирать слезу рукавом кафтана, мундира или как там еще в ту пору называлась военная форма. Субхро провел соломона вдоль строя, заодно и сам прощаясь. Не такой человек был погонщик, чтобы разнюниться на людях, даже если — вот как сейчас — никому не видимые слезы текли у него по щекам. Колонна тронулась, имея впереди волов с телегой, и вот уж скрылась из виду, исчезла, не увидим мы ее больше на этом театре, такова уж она, жизнь, актеры выходят на сцену, а потом со сцены сходят, ибо самое им присущее, самое для всех общее, то, что непременно рано или поздно случится,— это проговорить затверженные слова роли и скрыться через заднюю дверь, выходящую в сад. Перед тем как скрыться за поворотом дороги, солдаты придерживают коней, поднимают руку в прощальном, самом последнем привете. Субхро делает то же, соломон трубит на самый прочувствованный манер — вот и все, что дозволено сделать им обоим, и опустившийся занавес больше уж не поднимется никогда.

На третий день с утра зарядил дождь, что больше всех раздражило эрцгерцога, ибо именно ему, сколько бы ни было у него людей, способных наилучшим образом выстроить караван, предстояло решить, какое место в кортеже надлежит занять слону. Чего тут думать — непосредственно перед каретой, которая повезет августейшую чету. Но фаворит и конфидент умолил принять в рассуждение тот общеизвестный факт, что слоны, как, впрочем, к примеру, и кони, мочатся и испражняются на ходу. И зрелище это неминуемо оскорбит чувствительные взоры их высочеств, предуведомил фаворит, придав лицу выражение глубокой обеспокоенности, если не гражданской скорби, но эрцгерцог отвечал в том смысле, что, мол, беспокоиться туг решительно не о чем, найдется, мол, кому раз за разом отчищать дорогу от натуральных извержений. С дождем дело обстояло хуже. Слон-то, исторически привычный к муссонам, хоть ему за последние два года и не доводилось попадать под них, был решительно равнодушен к низвергающейся с небес влаге и не собирался ради нее менять ни расположение своего духа, ни скорость хода, и задача, неотложно требовавшая решения, заключалась в персоне самого эрцгерцога. Сами понимаете. Пересечь пол-испании следом за слоном, для которого расшита была лучшая, может быть, в мире попона, и не иметь возможности применить ее к делу, потому что дождь нанесет ей серьезнейший ущерб, граничащий с состоянием полной негодности — разве что только выкинуть, к делу не применить,— такой оборот грозил эрцгерцогу горчайшим разочарованием. И максимилиан не желал шагу сделать, пока слона не укроют надлежащим образом попоной, все украшения коей заиграют на солнце. И потому сказал: Не вечно же этому дождю лить, кончится когда-нибудь, давайте выждем некоторое время. И сделано было по слову его. Еще два часа дождь шел без перерыва, но потом небо стало проясняться, облака, хоть и остались, но заметно посветлели, и вот внезапно распогодилось, и в воздухе, что стал легче и прозрачней, блеснуло наконец-то выглянувшее солнце. От полноты чувств довольный эрцгерцог позволил себе с недвусмысленной игривостью похлопать эрцгерцогиню по бедру. Затем, вновь обретя державную строгость, велел одному из придворных скакать в голову колонны, где блистали кирасы, и передать кавалерии приказ сей же час выдвигаться: Надо нагнать упущенное время. Меж тем ответственные за это слуги с большим трудом притащили огромную попону и окутали ею исполинское тело сулеймана, следуя наставлениям фрица. А сам он в наряде, что добротой ткани и изяществом покроя напрочь затмевал прежний, надетый в лиссабоне и пробивший столь крупную брешь в казне, сидел на загорбке у слона и мог наслаждаться оттуда внушительным зрелищем протяженного каравана — от головы к хвосту и обратно. Никого не было здесь выше, чем он, даже эрцгерцог во всем могуществе своем оказался ниже. У него, способного переменить имена человеку или животному, глаза, однако, оказывались на том же уровне, что и у простого смертного, и надушенная внутренность кареты, в которой он едет, не в силах в полной мере справиться с дурными запахами, веющими снаружи.

Совершенно естественно будет желание узнать, весь ли этот караван идет на вену. Сразу и без обиняков скажем — нет, не весь. Значительная часть тех, кто идет сейчас в его составе, дойдет всего лишь до города порта-де-мар-де-вила-де-росас, что на французской границе. Там они распрощаются с эрцгерцогской четой, проводят ее, по всей видимости, на сходни корабля и с тревогой понаблюдают за теми последствиями, которые может возыметь погрузка четырех грузных сулеймановых тонн на борт, и слава богу, если выдержит настил такой вес, а если нет — вернутся в вальядолид с занимательной историей кораблекрушения. Склонные к мрачным пророчествам предрекают беды, которые способен причинить и судну, и процессу судовождения слон, испуганный качкой, неспособный сохранить устойчивость и равновесие. И помыслить-то боязно, говорят они с душевной болью своим самым близким, льстя себе возможностью сказать: А ведь я говорил. Забыли, забыли эти маловеры, что слон прибыл издалека, из индий, что бесстрашно встречал индийские же и атлантические шторма и вот оказался здесь, неколебимо преисполненный такой уверенности в себе, словно ничем другим, кроме плаваний по морям и океанам, никогда и не занимался. Но это все потом, а пока речь о движении по сухопутью. А долго ли идти. Взглянешь на карту и уж заранее утомишься. А меж тем кажется, что все здесь рядом, рукой подать. Объяснение, что вполне очевидно, кроется в масштабной линейке. Нетрудно принять на веру, что сантиметр на карте равен двадцати километрам на местности, но как-то все не усвоим мы себе привычку думать о том, что и сами претерпеваем подобное же пространственное сокращение, а потому мы, и так, ничтожнейшая малость в этом мире, делаемся, будучи нанесены на карту, еще того — и уж просто бесконечно — меньше. Любопытно, к примеру, было бы узнать, какое место займет на шкале наша, человеческая, стопа. Либо слоновья ступня. Или весь поезд, он же кортеж, эрцгерцога максимилиана австрийского.