Впрочем, загонять Иголку ради одного-двух дней я тоже не собирался. Потому, заметив через некоторое время небольшой город чуть в стороне от главной дороги, направил лошадь туда, хотя солнце еще только клонилось к закату. Ничего — спокойный отдых в тепле и уюте трактира стоит лишнего десятка миль.

Как оказалось, решение это было даже более верным, чем я предполагал: не успели мы с Андрэ занять отведенную нам комнату, как за окнами потемнело и повалил снег. Будь мы на улице, испытали бы на себе все прелести поездки сквозь метель. А так мы спокойно распаковали вещи, потом спустились вниз и плотно отобедали, после чего с удобством расположились рядом с камином, наслаждаясь теплом и музыкой, которую извлекал из испанской гитары бродячий музыкант. Мелодии были довольно простые, да и играл музыкант не сказать что очень искусно, но непогода, бушевавшая за стенами трактира, великолепно дополняла музыку. Я давно — еще новобранцем — заметил, что даже тонкие стены палаток либо просто костер, собиравший вокруг себя солдат, этот своеобразный островок безопасности и спокойствия во враждебном мире, придавал особый вкус нехитрой музыке примитивных инструментов, пошлым солдатским байкам и самым бородатым анекдотам. Трактирный музыкант то ли не хотел, то ли не умел петь, но вскоре кто-то из посетителей стал подпевать гитаре, причем довольно хорошим голосом и, главное, от души. Даже я, несмотря на некоторый снобизм по отношению к такой простой музыке — от дворянского воспитания никуда не денешься! — поддался очарованию вечера и слегка покачивался и притоптывал в такт музыке. Пока не заметил, что Андрэ удивленно таращится на меня, да и взгляды остальных гостей постоялого двора обращены в мою сторону. От первой мысли меня охватил озноб — либо шляпа съехала на затылок, либо сбился платок, которым я по самые глаза замотал морду. Но во взглядах, направленных на меня, не было страха, который обычно вызывал мой теперешний облик. Скорее это было… удивление? Уважение?

— Ну чего случилось? — шепотом спросил я у Андрэ, стоило очередной песне закончиться.

— А? Ну… дык это… господин капитан… — в своей обычной манере «пояснил» Андрэ.

Тут его бормотание было прервано — из дальнего угла к нам подошли три человека, привлекшие мое внимание еще в тот момент, когда мы договаривались о комнате с хозяином трактира. Тогда, окинув внимательным взглядом общий зал, я сразу отметил троицу в темном углу, одетую гораздо лучше остальных посетителей. Но не одежда в первую очередь привлекла мое внимание, а оружие. У большинства посетителей — в массе своей торговцев средней руки и их слуг — при себе имелись разве что дубинки, сложенные в углу у выхода из зала. Но эти парни были вооружены короткими мечами, которые они вопреки правилам приличия не оставили у входа, а положили рядом с собой на лавки. Нетрудно было догадаться, что люди это жизнью битые — либо наемники, либо, что более вероятно, разбойники. У меня даже мелькнула мысль, не поискать ли ночлег в другом месте, но тут как раз началась метель, и уйти в такую непогоду из трактира означало бы как раз привлечь ненужное внимание. Оставалось надеяться, что наши с Андрэ скромные персоны не заинтересуют постояльцев.

Как выяснилось, я ошибся.

Заинтересовали.

Я медленно поднял взгляд на того из разбойников — сейчас я уже не сомневался в роде его занятий, — что стоял в середине, прикидывая, как поступить. Можно было сдернуть шляпу, воспользоваться возникшей паникой и попытаться улизнуть. Но вся наша поклажа осталась в комнате, да и не факт, что люди, привыкшие рисковать жизнью, испугаются говорящего кота. На Андрэ надежды мало — он станет драться, только если уж совсем припрет..

— Эй, карлик!

Эх! И что мне в комнате не сиделось?!

— Здоров ты петь! Всю душу перевернул, в натуре! Держи вот от нас с братанами!

Я машинально поймал монетку и тупо уставился на нее. Талер. Если бы не платок, челюсть у меня отвисла бы, пожалуй, до самого пола. Разбойник довольно хрюкнул.

— А то! Не сомневайся — полновесный серебряный. Атаман Крутолоб понимание имеет, менестрелей и прочую культуру завсегда уважает. А вот знаешь эту… как ее… про малютку-воровку? Еще талер получишь.

Не успел я ответить — впрочем, еще бы успеть, у меня в тот момент от изумления приключилось что-то вроде временного расслабления мозгов, — как какой-то голос бодро ответил атаману:

— Кто же ее не знает? Эй, дружище, сыграй — награда пополам.

Гитарист охотно принялся перебирать струны, и откуда-то раздался все тот же хрипловатый голос, повествующий о тяжелой судьбе малютки, которую жизнь заставила стать воровкой. Воровку, само собой, поймали, и суровый судья приговорил ее к повешению, а когда тело несчастной уже болталось на веревке, узнал свою потерянную дочь по родимому пятну. Народная поэзия не знает пощады, и безжалостный судья убил себя на могиле дочери. За этой песней последовала не менее душещипательная история про молодого разбойника, по неопытности попавшего в опасную трясину и которого теперь напрасно ждет домой мама. Разбойники были в восторге. Впрочем, как ни странно, и прочие посетители — коим по здравом размышлении вся эта разбойничья романтика должна была быть совершенно чужда — тоже. А песенку про разбойницу по кличке Мурка, которая влюбилась в начальника городской стражи и сдала тому всю банду, за что в конце концов и получила кистенем по голове, меня заставили спеть раз пять. Меня?!

К этому моменту я уже окончательно перестал понимать, что происходит. В том, что пою точно не я, у меня сомнений не было. В числе прочих талантов, коими меня щедро обделила природа, числятся также слух и голос. Добрая моя матушка, как и большинство благородных дам обученная музыке, потратила много месяцев впустую, пытаясь привить мне хотя бы минимальные навыки музицирования. Увы, тексты гимнов и баллад я в итоге ее стараний выучил, и в изрядном количестве, но исполнял их все — как утверждают — на один мотив. Причем мотив никому не известный и очень неприятный. Батюшка мой, будучи отчасти склонен к черному юмору, заметил как-то, что наш замок может не опасаться врагов. Достаточно установить на городской стене клавесин, усадить за него меня и попросить исполнить что-нибудь — осаду немедленно снимут. Главное при этом, как утверждал отец, не позволять мне еще и петь, ибо даже к врагу не следует относиться с подобной жестокостью. Это, разумеется, было преувеличением, но не слишком сильным. Голос мой, в детстве звучавший неприятно пронзительным дискантом, с возрастом превратился в скрипучий баритон, ничуть не став от этого музыкальнее.

Тем не менее песня доносилась из того самого места, где сидел я. И даже, кажется, из того места, где находилась моя голова. Если бы не полная уверенность, что под платком мой рот остается закрытым (и даже клыки стиснуты), я бы и сам, пожалуй, засомневался — мало ли какие чудеса на свете случаются?

Наконец слушатели устали, разбойники, убедившись, что метель затихла, убрались по своим криминальным делам, предварительно одарив щедрой рукой меня и музыканта талерами, и мы с Андрэ смогли вернуться в свой номер. Меня уже некоторое время мучила догадка, которую я не преминул проверить, едва мы вошли в комнату и закрыли дверь.