— Слушаюсь, благородный господин.

Сдобренные мочой пузырьки были помечены царапинами, чтобы не перепутать их с неразбавленным метеглином, и хранились отдельно в уголке фургона; впрочем, сам Роб не отваживался пить медовый настой вообще, из опасения ошибиться. Из-за самого факта существования Снадобья для особых пациентов его тошнило при виде любого метеглина, благодаря чему он, возможно, и не пристрастился к выпивке с юных лет.

* * *

Жонглировать тремя шариками оказалось делом чертовски трудным. Роб упражнялся несколько недель — без большого успеха. Поначалу он брал два шарика в правую руку, а один в левую. Цирюльник советовал ему начать с жонглирования двумя шариками одной рукой, ведь этому он уже обучился. Когда казалось, что настал подходящий момент, Роб в том же темпе подбрасывал и третий шарик. Два шарика взлетали вместе, за ними один, опять два, опять один… Одинокий шарик чередовался с двумя сразу, это смотрелось красиво, но на самом деле так не жонглируют. А всякая попытка направить три шарика навстречу друг другу неизменно заканчивалась крахом.

Упражнениям он посвящал каждую свободную минуту. Ему и по ночам снилось, что разноцветные шарики танцуют в воздухе, легкие, как птички. Проснувшись, он пытался подбрасывать их именно так, но очень быстро убеждался, что ничего у него не выходит.

Сноровка пришла к нему, когда они были в Стратфорде. Роб не увидел ничего нового в том, как он подбрасывает и ловит шарики, просто нашел нужный ритм. Казалось, что все три шарика сами выскакивают из его рук и возвращаются так, словно стали частью его самого.

Цирюльник был этим очень доволен.

— Сегодня у меня день рождения, — сказал он. — Ты сделал мне отличный подарок.

Чтобы отпраздновать оба события, они отправились на рынок и купили большой кусок молодой оленины. Цирюльник сварил ее, сдобрил жиром, заправил мятой и щавелем, потом обжарил, добавив пиво, мелкую морковь и сладкие груши.

— А когда у тебя день рождения? — спросил он за едой.

— Через три дня после святого Свитина.

— Так ведь он давно прошел! А ты даже не сказал ничего.

Роб промолчал. Цирюльник посмотрел на него и одобрительно кивнул. Потом отрезал еще мяса и положил в миску Роба.

В тот вечер Цирюльник повел его в стратфордский трактир. Роб пил сладкий сидр, а его хозяин потягивал свежий эль и спел по случаю праздника песню. Голос у него был не сильный, но мелодию он выводил хорошо. Когда допел до конца, послышались аплодисменты и стук кружек по столам. В углу сидели две женщины — других женщин в таверне и не было. Одна — светловолосая, дородная, молодая. Другая — худощавая, постарше; в ее русых волосах уже серебрилась седина.

— Спой еще! — смело воскликнула та, что постарше.

— Мистрис, вам все мало, — откликнулся Цирюльник. Он запрокинул голову и запел:

Вот песня о том, как вдова развлекалась:

Она с молодым негодяем связалась,

В постели он ей так и сяк угождал,

А утром в расплату все злато украл.

Женщины визжали и помирали со смеху, закрывая лицо руками. Цирюльник же послал им эля и пропел:

Взглядом ты меня раз приласкала,

Нежно руками потом обнимала,

Буду тебя я вертеть, тормошить,

Поздно, милашка, пощады просить[27].

На удивление легко для человека его комплекции Цирюльник протанцевал с обеими женщинами по очереди огненную чечетку, а собравшиеся в трактире мужчины хлопали в ладоши и подбадривали его возгласами. Он подбрасывал и без усилий вертел довольных женщин — под слоем жира у него таились мышцы, достойные ломовой лошади. Роб уснул вскоре после того, как Цирюльник усадил обеих женщин за свой столик. Сквозь туман он припоминал потом, как его разбудили и как женщины помогали хозяину поддерживать его, когда он, спотыкаясь, брел вместе с ними к лагерю.

Когда утром он проснулся, все трое лежали под повозкой, переплетясь на манер огромных дохлых змей.

У Роба все больше вызывали интерес женские груди; он подошел ближе и стал разглядывать женщин. У младшей груди отвисали, а соски были тяжелые, с большими коричневыми кругами. Старшая же была почти плоской, с маленькими синеватыми сосцами, как у сучки или свиньи.

Цирюльник приоткрыл один глаз и наблюдал, как мальчик запоминает женские тела. Вскоре высвободился и стал пошлепывать сердитых сонных женщин, будить их, чтобы достать и вернуть в повозку подстилки, а Роб тем временем запрягал конягу. В подарок каждой даме Цирюльник оставил по монете и по пузырьку Особого Снадобья. Под шум крыльев недовольной цапли они с Робом выехали из Стратфорда, когда река начала розоветь под первыми лучами солнца.

Однажды утром Роб в очередной раз попробовал дунуть в саксонский рог — и вместо обычного шипения раздался полноценный звук. Вскоре он уже гордо оглашал путь одинокими, далеко разносившимися гудками. Лето заканчивалось, дни становились короче, и они направились на юго-запад.

— У меня маленький домик в Эксмуте, — поведал ему Цирюльник. — Зиму я всегда стараюсь проводить на теплом побережье, терпеть не могу холод.

И дал Робу коричневый шарик.

Жонглировать четырьмя шариками — этого Роб не боялся, потому что давно научился выпускать два шарика из одной руки, теперь же просто выпускал по два из каждой. Упражнялся он постоянно, только Цирюльник не позволял заниматься этим на козлах, во время езды: мальчик частенько промахивался, и хозяину надоело то и дело натягивать вожжи и ждать, пока Роб слезет, подберет шарики и вернется обратно.

Изредка они приезжали в деревню, где мальчишки такого же возраста, как Роб, плескались в реке, смеялись и резвились, и тогда ему тоже очень хотелось побыть ребенком. Но он уже стал не таким, как они. Разве они боролись с медведем? А умели жонглировать четырьмя шариками? А в саксонский рог могли трубить?

В Гластонбери он свалял дурака: стал жонглировать перед ватагой восхищенных мальчишек на деревенском кладбище, пока Цирюльник давал представление на площади неподалеку и хорошо слышал рукоплескания и смех. Он сделал Робу строгое внушение:

— Ты не можешь выступать на публике, пока не сделаешься настоящим жонглером, а произойдет это или нет, еще посмотрим. Это тебе понятно?

— Да, Цирюльник, — отозвался Роб.

Уже в конце октября, вечером, они добрались наконец до Эксмута. Дом, пустой и заброшенный, стоял в нескольких минутах ходьбы от берега моря.

— Когда-то здесь была крестьянская усадьба, но я купил дом без земли, а потому дешево, — сообщил Цирюльник. — Лошадь я держу в бывшем сенном сарае, а повозку — где был амбар.

Навес, под которым укрывалась когда-то крестьянская корова, теперь хранил от непогоды запас дров. Жилье это было ничуть не больше, чем дом Роба на улице Плотников в Лондоне, и крыша была тоже соломенная, но вместо дыры для выхода дыма здесь стоял большой камин с дымоходом. В камине Цирюльник подвесил чугунок, установил треногу, большой котел, громадные щипцы для поленьев и крюк для жаренья мяса. Возле камина находилась печь, а чуть дальше стояло необъятное ложе. В течение прошлых зим Цирюльник сумел устроиться здесь со всеми удобствами. Было у него корыто для замеса теста, стол, скамья, шкафчик для хранения сыра, несколько кувшинов, две-три корзины.