Впрочем, как и у нас с Юрцом. Это был наш пропуск в бессмертие без пыток и унижений. Мы все это знали и относились к этому абсолютно спокойно. За время нашей командировки мы не раз видели, что было сотворено бошняками с сербами и хорватами. Так что нашим кураторам в Москве точно не надо было беспокоиться за сохранность государственной тайны – крепкая печать в виде гранаты на поясе обеспечивала ее сохранность.

Все в палатке спали. Пение птиц не было столь громким, как во время рассвета, и умиротворенно-убаюкивающе действовало на спящих коллег.

«Нет, ну какие же они все же молодцы, – подумал я. – Дали мне поспать и без моей помощи отправили раненых на эвакуацию. Настоящие други».

Тихо одевшись, взяв полотенце и все свои туалетные принадлежности, я вышел из палатки и увидел сидящих за деревянным столом, накрытым белой клеенчатой скатертью, наших сестричек.

Они сияли на солнышке своими черно-рыже-белыми головками, сверкали голубо-карими глазками и, тихо пересмеиваясь, о чем-то оживленно чирикали. Стол стоял под сенью могучего бука с раскидистым шатром листвы, через который пробивались лучи света и солнечными бликами играли на лицах сидящих фей. Все это уже было в красках Клода Моне и в музыке… Ну, скажем, в арии для скрипки Джованни Баттиста Перголезе.

Я медленно побрел к душу, стараясь не спугнуть эту стайку фей-ангелочков.

Тщательно выбрившись и помыв голову, стоя под прохладными струями, я пребывал в состоянии, наверно, знакомом каждому врачу, когда после нескольких бессонных и не напрасно проведенных ночей ты ощущаешь себя приближающимся к нирване. Полное равновесие, физическое и душевное. А по существу – момент счастья.

Дальше потекла рутинная военно-полевая медицинская жизнь. Иногда раненых не доставляли к нам по двое суток, а иногда одномоментно могло поступить до двадцати человек, с различными степенями тяжести ранений. Но что поражало, так это безупречная организация работы всех служб нашего отряда. Мы вообще не испытывали перебоев с медикаментами, расходными материалами, кислородом, операционно-реанимационным бельем. Регулярно получали по утрам новые трусы, майки, постельное белье. К сожалению, больше такой классной организации работы полевого госпиталя я не видел ни в Чечне, ни в Дагестане, ни в Ингушетии.

Шар-солнце-лето катилось по нашим горам, и мы уже потихоньку начинали готовиться к отъезду. Мы должны были покинуть наш отряд числа десятого сентября. Но впереди был еще целый месяц. Впереди – расставание с коллегами, расставание с Драганой…

Ах, Драгана, Драгана! Она прекрасно понимала, что я скоро уеду и что у меня жена и двое детей далеко в России, в Сибири. Она понимала, что наша любовь обречена на безысходность. Но ни разу она не упрекнула меня, ни разу не попросила о изменении ситуации.

Была война, и мы любили друг друга, не думая о будущем.

Родителей Драганы убили в Сараево, убили хорваты. Но мы старались не говорить об этом. Потому что я знал, что смерть их была страшна и мучительна. Об этом мне рассказал Иван после начала моей любовной истории с Драганой.

Когда она сообщила мне о том, что беременна, мое смятение не имело границ. Ну почему женщины единолично принимают решение? Как я буду помогать ей и ребенку из нищей России, с офицерской зарплатой и двумя детьми? Как мне жить с тем, что где-то в Сербии живет мой сын, чем-то болеет, может, плохо спит или ест, а я за тысячи километров? Драганка, моя любимая Драганка, повесила на мою совесть камень вечной тоски. И путей разрешения этой проблемы просто не было.

– Любимый, не мучай себя, – однажды сказала она мне. – Это не ты выбрал меня, это я выбрала тебя. Когда ты выпрыгнул из грузовика, я сразу поняла, что ты мой. Мой, и только мой. И это мой Богом посланный выбор. Я рожу от тебя сына и уеду в Белград, там у меня живет тетя – она тоже врач. И мы с ней воспитаем отличного мальчика, и я назову его твоим именем. Будь спокоен, твой сын вырастет достойным своего отца, и тебе не будет стыдно ни за него, ни за меня. Просто я буду любить тебя всю свою жизнь. Я выбрала тебя. И еще, ты никогда не предашь свою жену и своих прекрасных детей. Ты воспитаешь их. А потом мы познакомим их с моим сыном. И я попрошу прощения у твоей жены. Я скажу ей, что выбрала тебя, что была война, и она простит меня. Наверное, она никогда не простит тебя, но все равно будет так же, как и я, любить тебя вечно. Потому что не любить тебя невозможно.

В конце августа стало совсем плохо. Нас постепенно окружали: с одной стороны хорваты, с другой – бошняки. Хотя они не были большими союзниками и периодически покалачивали друг друга, но в борьбе с нами они были едины.

Все пути к нашему лагерю были отрезаны. Конвои иногда прорывались – в основном на лошадях с боеприпасами и едой, но уже никак не с медикаментами. Радован организовал воздушный путь, и периодически транспортные самолеты по ночам сбрасывали в районе нашего лагеря контейнеры с лекарствами и расходкой. Каждый раз во время пролета транспортников враги пытались атаковать нас и отбить принадлежавшее нам – надо сказать, иногда у них получалось. Конечно, все понимали, что лагерь нужно срочно сворачивать и отряд должен перебазироваться. Но наш госпиталь с тридцатью абсолютно не транспортабельными ранеными можно было эвакуировать только на повозках или машинах, или воздушным путем. Основная часть отряда уже давно ушла на новые места. Оставались только мы, наши пациенты и мощная группа защиты нашего госпиталя, сформированная из самых профессиональных бойцов (их было человек сто). Но, даже взяв по одному раненому на спину, они не смогли бы вырваться из этого адского места. Иван рассказывал, что Радован пытался договориться и с хорватами, и с бошняками о коридоре только для раненых. Но переговоры оказались тщетными. Враги жаждали крови. Им даже был предложен обмен пленных бошняков и хорватов взамен на пропуск наших раненых, но ответ был опять – «нет». Всех нас ждали невеселые дни.