Я сидел и пил кофе с молоком. Сделал и пару глотков анисовой водки в честь завершения не очень значительного дела. И даже презрительные взгляды полдесятка или около того безработных стариков в костюмах из тонкого нейлона, с которыми я находился в баре, не могли поколебать мое душевное равновесие. У меня имелось два дня, чтобы разобраться с вопросами, оставшимися без ответа из-за смерти Ивана. Теперь было ясно, что по прибытии ко мне вечером в пятницу он знал, что болен гораздо серьезнее, чем показывал это на людях, понимал неминуемость кончины. Это объясняло его нежелание показываться врачу — не нужно метеоролога, чтобы понимать, куда дует ветер. Я отодвинул свой стаканчик, закурил сигарету и продумал последнюю версию. Мне показалось, что он мог бы отказаться от врача лишь в том случае, если бы был уверен, что для него нет спасения, а чтобы приобрести такую уверенность, должен был знать более или менее точно, чем болен.

Когда демобилизованный испанский солдат лет девятнадцати не нашел в понедельник утром ничего лучшего, как создать на полу в непосредственной близости от моих ног лужу из плевков, я подхватил ключи от фургона и покинул бар. Двигаясь в горах в обратном направлении мимо скрытых от глаз коз, тренькающих колокольчиками среди пробковых дубов, я недоумевал, была ли какая-то особая, циничная причина для решения Ивана закончить свой жизненный путь в моей компании, поскольку сейчас был уверен: приятель понимал, что не покинет крепость живым. В мозгу резонировала какая-то тревога, словно я услышал вполуха угрозу от недоброжелателя в переполненном баре, но не был уверен, правильно ли понял. Мы с Иваном никогда не были настоящими друзьями, и все же, за исключением инцидента с сугробом, навеянным вьюгой, я не давал ему реального повода для мести. Он просто был парнем, с которым я когда-то провел некоторое время, и, с моей точки зрения, к этому ничего нельзя было прибавить.

Я дергал рукояткой переключателя скоростей, пока не включил вторую, мотал головой, чтобы разогнать приступ паранойи. Интересно, что я не чувствовал ни угрызений совести, ни печали из-за его мучительной, неприглядной смерти в одиночестве, ощущал лишь мерзкое любопытство и отвращение к тому, как его короткая жизнь по каплям уходила в небытие. Все, что он совершил, все мельчайшие эпизоды его младенчества, детства и юности, в которой, как я полагал, он несколько задержался, теперь стали ничем. Это грустно в известной степени, но я не испытывал к нему жалости. Впрочем, у него, кажется, были заботливые родственники, которым он в конце своего жизненного пути все же умудрился принести горе.

Дорога вынырнула из тени пробковых деревьев на дневной солнечный свет. Я вновь закурил окурок закрутки с марихуаной, оставленной в переполненной пепельнице, включил «Свободное радио Альберто» и напевал в унисон Рамонесу. Теперь я был, не без оснований и удовлетворения, уверен в том, что этот затянутый в кожу воришка-наркоман не причинит мне больше беспокойства.

Хенрик обожал мотоцикл. Он почтительно ходил вокруг него кругами, метался по пыльной поверхности земли взад и вперед, но к двухколесной машине не прикасался. Видимо, его цыганские предки таким же образом восхищались арабскими скакунами. Он знал о мотоцикле все, нес невообразимый вздор о тормозах, лошадиных силах, системе охлаждения и сменяемых подвесках. Ему хотелось оседлать эту пыльную лошадку, но присутствие покойника удерживало на ненадежном поводке.

— Ключи от него у тебя? — спросил Хенрик, держа губами поникшую от собственной тяжести закрутку с марихуаной.

— Нет, — произнес я хмуро, — то есть есть, но сейчас — нет.

Он пожал плечами.

— Нельзя, — добавил я. — Неприлично.

Он выпятил нижнюю губу и кивнул в знак согласия.

Я вздохнул:

— Нельзя. Действительно нельзя. Я имею в виду, что не прошло и дня, как бедняга умер. Это выглядело бы как… Ну, не знаю, — сплюнул я. — Пока нельзя. Не время.

Он снова кивнул и потер свой тонкий подбородок.

— О'кей, нет проблем, понимаю. Но когда?

— Попозже, — пообещал я.

Он двинулся дальше, потрусил вдоль выбеленного переулка и оставил меня наедине с мотоциклом. Я занялся осмотром машины, словно она могла открыть мне какой-то секрет. Вчера в это время Иван был еще жив, сегодня он мертв. Что могло быть проще, чем это? Его жизнь прошла, закончилась, сознание иссякло, и все же какая-то частица его продолжала жить и отсвечивать вороненой сталью.

Я постоял, покачиваясь, подошел к железному коню. Создавалось впечатление, что нижние края бака еще сохраняли следы трения его краг, а рукоятки тускло блестели из-за прикосновения потных ладоней.

— Ты еще не совсем умер, — пробормотал я, наполовину веря в возможность увидеть в боковых зеркалах обзора его ухмылку, — не так ли? — Провел ладонью по сиденью, затем по спидометру, сделал глубокую затяжку из закрутки. — Ты — прелестная вещь, — умилялся я, — но откуда ты прибыла?

Моя блуждающая рука нащупала что-то твердое за задним краем сиденья, пощупала его и, наконец, признала в этом какую-то ценную вещь. Я потянул сиденье, оно поднялось вверх, а под ним оказалась увесистая полиэтиленовая упаковка. Полиэтилен? Я не отрывал взгляда от находки.

— Вот так чертовщина! — вырвалось у меня.

Под полым сиденьем мотоцикла хранилось перетянутое клейкой лентой наследие Ивана. Я беспокойно огляделся, как магазинный вор, и опустил виниловое сиденье в горизонтальное положение.

— Черт! — прошептал я.

У меня в почках начались колики. Месяцами мое праздное воображение рисовало мне картины приобретения пары кило наркоты, покупку мотоцикла и бегство из Сент-Кристофера, а сейчас я получил разом то, что весило, по моей профессиональной оценке, пять кило, и мотоцикл в придачу. Меня стало прошибать по́том, не тем, обычным, безвредным потом от интенсивной работы или перегрева — едкой мыльной пеной тревоги и возбуждения. Мне захотелось взглянуть еще раз на пять пакетов, аккуратно завернутых в упаковку, но я опасался, как бы какой-нибудь случайный хиппи не вмешался и не помешал осуществлению моей сокровенной мечты.

— Ё-моё! — У меня не хватало слов, чтобы выразить свой благоговейный трепет.

Как Иван мог сохранять спокойствие, владея этим? Безумный француз, бродяга! Сколько времени и сил он потратил, чтобы завладеть таким богатством?

Душой я был на седьмом небе, разумом же прятался в земных норах, пытаясь продумать очередной шаг. Это — моя добыча. Мне нужно было переместить ее в безопасное место, прежде чем продумать, как ею распорядиться, как использовать ее для обретения беззаботной, шикарной жизни. Я особенно не увлекался мотоциклом. В Соединенном Королевстве мне приходилось посещать пабы для байкеров, участвовать в их тусовках, добиваться призов — во всяком случае, некоторых из них, — но я всегда сидел на заднем сиденье чьей-либо машины. Прежде я ездил на мотоциклах, оседлав широкий бак мощного коня, меня поражало, насколько я был наивным.

Повернул ключ, едва касаясь земли ногами, нажал черную кнопку. Сигнал работал прекрасно. Снова огляделся и нажал красную кнопку. Раздался пронзительный, как у авиационного двигателя, гул, треск от выхлопа газов, затем большой мотоцикл угомонился, мотор заработал мягче, спокойнее, как психопат в смирительной рубашке. Я выжал сцепление, повернул рычаг управления дросселя, стал нажимать педаль переключения передач до тех пор, пока ее щелчок не отозвался слабым кудахтаньем мотора. Затем освободил сцепление. Мотоцикл заглох.