«Не забудь потемне-е-е-е накидку, кружева на голоо- овку надень», — тянул вчера своим тенорком толстый Мура.

— Не поженить ли нам Муру и Наталью, а что? — вдруг после сытного ужина, приготовленного, кстати, именно умелым Мурой, заквохтала Серафима. — Мура — видный мужик, все-таки не с улицы, кандидат наук, а пивом торгует, так ты же, Антон, знаешь: его съели враги, и твоя Наталья — врач, ценная профессия в ее руках, будут жить душа в душу, и глядишь, Мурочке повезет, и Наталье повезет, разумеется, не то что была его первая, стерва современная, измучила, скажу тебе по секрету, Муру сексом, а он болезненный был в детстве, так она, конечно, хвостом крутила: ты меня не удолетворяешь — и бросила Муру, а как он страдал, ай-ай, как томился. Через день Мура все выслушивает молча. Он округл, мелкокудряв, с бесцветными глубоко упрятанными кнопочками глаз — Антон Андреевич впервые разглядывает сына гражданской супруги внимательно, — и ротик у него кудрявый, выглядывающий из серо-рыжих зарослей аленький цветочек.

В общем, непонятно, как можно от этого всего открутиться. Дело ее, говорит Антон Андрееевич вяло. Мне что.

И верно, ему-то что — ну, Мура, Антон Андреевич все же слегка тщеславен, не честолюбив, а именно тщеславен, — кто муж у Вашей дочери? Торговец пивом. Так, конечно, не каждому ответишь. Но можно сказать: кандидат наук. Какие-то трудности в институте. Временно подрабатывает в другом месте. Он морщится. Но ты, Серафима, уж сама все это устраивай, ты же знаешь, я в таких делах ничего не понимаю. Устранился то есть. Как всегда. Кофе он пьет крепкий. Курит папиросы. Больше любит сигареты, но забыл с вечера купить. Где-то есть у Муры, но где. Так припрячет, Нат Пинкертон не отыщет. Куда, кстати, Сергей подевал старые книги, дореволюционные еще? Не ужели уже книги продает? Да нет, не может быть. Он так не выпивает — балуется для удовольствия. А Серафима спит и видит сны. Офелии и в самом деле лучше было утопиться, явно превратилась бы в Серафиму. У Антона Андреевича есть ма-ленький секрет: он пописывал стихи. Несколько под Киплинга. Одним словом, он тайный романтик. Но о том не догадывается ни одна живая душа: стеснителен Антон Андреевич. Никто его не понимает, никто не знает, что за смуглыми шторами его лица происходят удивительные вещи: открываются острова и закрываются жаркие очи! Только бы Антона Андреевича не трогали, только бы не мешали ему представлять. Слаб я духом, стыдно мне за свой малоактивный характер, мужчина, конечно же, должен быть совсем другим: он обязан делать карьеру, добывать деньги, сидеть в президиуме, ездить за рубеж, не дай Бог кто-нибудь заподозрит, что мне хорошо с самим собой. Я и сам не хочу ничего о себе знать. Я такой же, как все. Я не другой. Оставайтесь там, наверху, а моя скромная работа — туннели. Президиуму предпочитает Антон Андреевич берег реки: вода, переливаясь, течет из прошлого в будущее, в ресницах твоих, дорогая, горит огонек костерка, пусть течет, пусть смывает вода всю эту суету жизни, как хорошо нам с тобой на голубом островке, ты в душе моей, разве тебе, плещущейся в сетях моей тайны, хочется горькой свободы?..

А вместо денег любит Антон Андреевич грибы собирать, много секретов у грибника, все проторенными ходят тропинками, он же выбирает свою дорогу, гриб он узнает по тонкому запаху издалека: здравствуй, приятель, заждался меня, вот лопухи, не заметить тебя, вот растяпы. Заграничным поездкам, погоне за вещицами и за престижем предпочитает Антон Андреевич путешествие в собственной старой машине по летним горячим дорогам: так пусто в душе, так светло, что пролетает сквозь нее листва, проезжают встречные машины, пробегает симпатичная женщина в голубом платочке и светлом платье, и сын Митя проходит ее, как будто просторную комнату, и выходит на улицу один…

Он допивает кофе. Он доволен: он здорово от всех замаскировался, никто не догадается, что он такой… чудак. Неприятно, конечно, но так — я чудак. Докуривает папиросу, глядит в окно: что-то там, за окнами соседнего дома, происходит сейчас. И вдруг вспоминает, что полное имя Муры тоже Дмитрий. Надо же. Чего только не бывает в жизни!

Наталья дома у себя тоже пила кофе, зевала, красила ресницы, мазалась тональным кремом, натягивала узкое платье и собралась наконец выходить, когда позвонила Ритка.

— Мне очень-очень нужно с тобой поговорить. Я зайду к тебе на работу прямо сейчас?

— Конечно, — она несколько удивилась. — Случилось что-то?

— Видишь ли, Митя пропал. Странно, думала она, торопясь в поликлинику, когда он мог успеть пропасть? Вечером расстались на вокзале, он поехал провожать Ритку. Ничего не понимаю.

Утренний город любила она. Нравилась ей дорога от дома до работы. Мимо Управления железной дороги, построенного в тридцатых годах серого крупного зда

ния, обвитого сплошными ремнями блестящих окон, мимо ЦУМа с оранжевыми девушками-манекенами, мимо какой-то типографии, она за несколько лет так и не удосужилась прочитать вывеску — тоже черта всех Ярославцевых — но вдыхала запах краски и даже приостанавливалась чуть-чуть, чтобы заглянуть в приоткрытое полуподвальное окно, за которым гудели машины и мальчик в сером фартуке иногда, подойдя к окну близко, знакомо поглядывал на нее, а может, и не на нее, а на ее прабабушку-гимназистку, бегущую по дореволюционному Петербургу, и через магистраль, постояв у светофора, через старую аллею, мимо скамейки, где уже выпивает какой-то бывший интеллигент, приставив к выцветшим брючишкам оборванный древний портфель из натуральной кожи — наверное, лет двадцать пять назад он носил в этом бывалом товарище черновик своей кандидатской диссертации, а сейчас там болтаются батон хлеба, плавленый сырок и облитая красным портвейном брошюра «Тотем и табу», отпечатанная еще в пору его студенчества на ратопринте, — мимо другой скамейки с сидящими на ней громкоголосыми студентами, и мимо той, где всегда с утра старушка в синем берете и черном пальто кормит хлебом воркующих голубей…

И вот и поликлиника. Сейчас начнется вновь та серьезная игра, нравящаяся ей с детства, — в доктора и больного.

Здравствуйте, Наталья Антоновна. Проходите, проходите. Ну как? Горло лучше? Лучше, спасибо. Но насморк. Это ничего, санорином только не увлекайтесь.

Мягче действует пиносол. Беспокоит еще, что после семи вечера поднимается температура. И сколько? Тридцать семь — тридцать семь и одна. Субфебрильная, так. Вот-вот. Знаете, пожалуй, отправлю-ка я вас на флюорографию, ничего в легких не прослушивается, но, может быть, прикорневая… У меня была два года назад. Я помню, помню. Вот направление. И приходите в четверг. Спасибо. Выздоравливайте.

Или: здравствуйте, доктор. Добрый день. Доктор, вы не поверите, два дня страдал, приступ за приступом. Сегодня не смог пойти на работу, печень, видимо. Выпишите больничный, умоляю. Раннее утро. Понедельник. Алкоголизм. Беседы врача. Телевизионные оздоровительные программы. Гипноз. Всё ерунда. Выпив, я — щуплый субъект с улицы Луначарского — становлюсь всемогущим. Никакие беседы врача мне никогда не помогут. И гипноз не пробьет. Выпью, ребята, мне охота летать! Я, как ракета, залью горючее и поднимаюсь, гудя, выплевывая вихри огня, сначала над своей супругой, Агафьей Тихоновной, а может, и Таней Лариной, да, да! — сделаю над ней, землей моей родимой, кружок-другой и перескочу на другую орбиту, кукиш сложу над соседом из квартиры напротив, майором милиции, и дальше, выше — и вот уже, растопырив крылья с желтыми ногтями, кружу я торжественно, как гимн, над луной лысины начальника своего, Петра Николаевича Шумилова, и величаво плюю на него сверху, и пускаю симфоническую струю на его малиновое авто.