Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А ты, — кивнул он Федору, — накинь-ка на всякий случай ему наручники. Как он?
Опер поднял голову Маркина, взглянул в почти безжизненные глаза и поморщился. Убрал руку, и голова упала на грудь.
— Ладно, пусть и он передохнет, наберется силенок, — разрешил Корнилин, — только надо дверь — на ключ, и никуда он не денется…
Старший следователь прокуратуры и двое старших оперуполномоченных отправились вниз, в их кабинет, где имелся чайник и всякая всячина для чаепития — заварка, сахар, печенье там, сухарики.
Дверь закрыли.
Сознание к Евгению приходило медленно. Удары — что, удары — само собой, тяжелая атлетика — не сахар, и мускулы качать нелегко. А в боксе, которым занимался Маркин, подобные удары приходилось терпеть на каждой тренировке. Но там можно было собраться, а здесь — невозможно, здесь били по расслабленным мышцам. Непрофессионально били, одна боль от ударов, а толку никакого…
Женя вдруг сообразил, словно увидел сквозь мутную пелену, что думает черт знает о чем. Какой бокс, какие удары, когда тело совершенно не слушается?! И по голове уже не молотки, а кувалда колотит… И за ушами будто пылает огонь…
Попробовал приподняться — нога не слушались. Сейчас бы помочь руками, но они скованы за спиной. Как же быть? Хоть крикнуть, да в горле один сип, не хрип даже… Но он попытался грамотно подышать, распределить немногие свои силы и приподняться. Главное, не упасть на пол, устоять хотя бы…
И он почти ускользающим усилием воли заставил себя подняться. Теперь уже стало легче. Медленно, едва передвигая ноги, Женя пошел к окну. Двойная рама. Скованными руками даже нижний шпингалет открыть невозможно, а рама еще и на верхний закрыта…
…Сознание то наплывало откуда-то со стороны, то словно рассеивалось, туманя все, что было перед глазами. И он, наконец, понял, что еще смог бы сделать, если бы действительно захотел прекратить мучения. Он повернулся кокну боком и неловкими ударами локтя по стеклу стал пытаться разбить его. Это надо было делать как можно скорее, палачи сейчас вернутся. И вот, наконец, стекло треснуло и посыпалось острыми осколками. Но осыпалось не все, концы торчали со всех сторон. И Женя, уже ни о чем больше не заботясь, начал головой, лбом отбивать их. Почувствовал, как по лицу потекло что-то, понял, что кровь, но остановиться уже не мог. И когда добрался, наконец, до последней преграды — второго стекла наружной рамы, уже без всякого сожаления врезал по нему собственным лбом. Оно со звоном раскололось, и осколки посыпались вниз, на улицу.
Женя на миг увидел, как посмотрели вверх какие-то прохожие, которым он даже и крикнуть-то не мог — звук из горла не шел. Он навалился грудью на подоконник и, заталкивая себя в проем слабыми движениями ног, дополз-таки грудью, а потом и животом до того своего рубежа, за которым — он уже твердо знал — было спасительное небытие…
Изумленные прохожие увидели, как из окна второго этажа Пригородного отдела внутренних дел медленно вывалился окровавленный человек, спиной ударился о стоявший под окном мотоцикл с коляской, и тело его словно переломилось пополам. Несколько человек кинулись к телу. Мужчина оказался в милицейской форме с погонами лейтенанта. Вся голова, и особенно лицо, в крови, кисти рук — в наручниках. Ужас какой-то! Кто-то закричал:
— Да его ж там убивали!
Другой голос — еще громче:
— Срочно «скорую»! Звоните ноль-три! Может, еще не поздно!..
Шум и гам нарастали. К месту происшествия подбегали новые зрители, послышались какие-то объяснения тех, кто видел, им возражали те, которые ничего не видели, сообщая во всеуслышание свои версии. Третьи советовали не трогать тело, может, еще дышит. Но общим стало одно мнение: опять эти гады ментовские человека замучили! Уже своих убивают! Никакого на них закона!
И тут послышались звуки сирены приближающейся «скорой помощи». А с ее появлением, как по команде, из отдела милиции посыпались сотрудники. Кто-то выглядывал из окна, из которого выпал этот лейтенант. А Женю Маркина скорые санитары быстро переложили на носилки и задвинули их в кузов машины. Кто-то спросил у санитара, откуда они, тот ответил и сел в машину, которая тут же сорвалась с места.
Толпа, бурно обсуждавшая событие, стала рассеиваться. Милиционеры не принимали участия, не советовали ничего и не спрашивали. Вели себя тихо. Да и то сказать, не видывали еще в городе, чтобы окровавленный милиционер из окна выбрасывался. Но, может, его выкинули?! И пошло-поехало заново… Милиция быстренько убралась с места происшествия. И нечего здесь, время нехорошее, в стране никакого порядка, чуть что, толпа собирается, всех ведь не разгонишь. Да и не приказано бить — демократия, блин!
Мрачный Корнилин вернулся в кабинет для допроса, в котором сразу стало прохладнее — стекол-то в окне теперь не было.
— Ну, что скажете, вашу мать?! — заорал он, но опасливо оглянулся на разбитое оконное стекло. — Как тут можно работать, если даже элементарными решетками окна не обеспечены?!
— Второй этаж, вроде не положено, — негромко и неуверенно возразил Фомин. — Не нашего это ума дело.
— А работать здесь положено?! — выкрикнул в сердцах Корнилин, выругался и в отчаянье махнул рукой: дело сорвалось, вся работа — коту под хвост!
Он был, конечно, прав, и оба опера это понимали, так что и отвечать было нечего.
— Значит, так, — продолжил следователь, успокаиваясь, — ну, чему быть, того не миновать. Попробуем оправдаться. Бардак — он везде бардак, даже в милиции… Элементарные решетки, мать их..! Фомин — пулей в больницу, куда его увезли и осуществляй охрану возле камеры… тьфу, твою! — у палаты! И чтоб ни одна нога! Понял?
— Понял…
— А ты… — он обернулся к Зоткину, — вали отсюда и кончай с бабой. Все, другого выхода у нас нет… Ну, блин, и картинка нарисовалась!.. Кино! Театр целый!.. Врагу не пожелаешь…
Но о главном своем враге следователь еще ничего не знал…
Когда дверь за «ласковым» насильником закрылась, Нина в отчаянье подумала, что в ее положении самым лучшим сейчас было бы просто умереть, лишь бы не болело. Особенно жгло руку. Эти же гады, пыхтя от наслаждения, дергали ее из стороны в сторону, а рука, прикованная к спинке железной кровати просто отваливалась, будто потеряла всякую чувствительность, но тут же вспыхивала пламенем, когда железо наручника впивалось в окровавленную плоть.
А ноздри уловили жирный запах жареного мяса, и вдруг проснулся зверский голод, о котором она тоже забыла. Эти мерзавцы не давали ей ни есть, ни пить, не до того им, сволочам, было… Тот, который насиловал ее первым и которого второй называл Колей, а этот того — Федей, намекнул на завтрак, той еще, первой ночью, но так ничего и не принес. Забыл, конечно, зачем она была нужна им — садистам? Только чтоб натешиться… А кто она им? Тряпка половая, о которую можно запросто вытирать свои грязные ноги.
Нина приподняла тяжелое, словно избитое тело и уселась, опустив ноги на холодный бетонный пол. Натянула на плечи ставшее уже чуть ли не родным жесткое одеяло. До своей одежды — юбки и верхней кофточки, брошенных на противоположную спинку кровати, которые с нее сорвали, привезя сюда, — она дотянуться не могла. Но перед ней стояла миска с жирным мясом и картошкой, лежал большой кусок хлеба и стояла бутылка воды. И Нина начала пить… А потом накинулась за еду — торопилась, задыхалась, глотала куски почти не жуя, как изголодавшаяся собака. Но вдруг остановилась.