Пятью точками, пальцами срывались тени с белой рубашки, и руки заполнили то расстояние, которое позволяет видеть эти тени. От дыхания позади на спине появляется вихрь приятного холода, чуть вздрагивает и поднимается к потолку плечо с лежащим на нем подбородком. И в этот момент хочется обернуться, а вихрь уже не холода, а медленной, не чувствуемой никем другим дрожи проходит по всему телу, рапидом уводя в немного другое измерение — 2D или что-то вроде того… Здесь вся игра в том, что нельзя нарушать молчание — ни звуком, ни словом, ни шорохом.

А я просто провела между пальцев его рук, на секунду задержав и выплеснув что-то женское в прикосновении, и ушла вперед… Не оборачиваясь. Проверить, кто из нас первый сдастся и произнесет хоть слово… Я шла, прекрасно понимая, что вот-вот прерву движение и как ледяная статуя повисну в воздухе, а потом обернусь. А он стоял на месте, зная, что я поверну ухо, щеку и арабскую сережку на сто восемьдесят градусов. А потом мы мысленно, телепатически или даже телекинетически будем решать, кто же сделает первый шаг. А получится все само собой. Разумеется. Но только без разума.

Он просто не дал мне уйти, и дело не в том, что он держал руку, крепко впившись пальцами в мою ладонь с прорисованной странными линиями судьбой. Зачастую мы пытаемся уйти, чтобы нас держали еще крепче, поэтому умная женщина уходит только два раза.

А дальше я обернулась, и он отпустил мою руку. Видимо, он и есть моя кара. И было три минуты странного прикосновения губ, продуманных и вписанных в контекст тел движений… А потом он сказал…

— Поехали… Я отвезу, куда ты только захочешь.

Он был не тот мужчина, но что-то у нас было…

У моря тоже что-то есть, а у меня будет еще больше. Ему даже до 36,6 по Цельсию не дотянуть…

* * *

— Поехали ко мне пить жасминовый чай! Без глупостей. Я обещаю.

Он положил все пять пальцев, оторвав их от руля, на сердце. Как будто ему шестнадцать, а мне тринадцать и я только что пресекла его попытку изучить мое нижнее белье изнутри, но мне не тринадцать и у меня новое белье Aubade.

— Почему бы нет — в мыслях.

— Давай — в звуковых вариациях.

Он жил на Зоологической.

Огромная квартира, залитая светом, начинала свой собственный вечер. Казалось, вот-вот что-то издаст непонятный шорох. Все было наполнено воздухом, со временем ставшим густым и плотным.

Сквозь почти витринные, если бы не множество хаотичных перегородок, стекла мелькали первые огни. Возле стены стоял насупившийся диван, состоявший из двух боксерских перчаток. Они лежали ладонями вверх, а на светлой кожаной поверхности были видны царапины и пара дырок от недокуренных сигарет, по неосторожности выпавших из рук сидящих. Кончики пальцев, которые в виде воздуха находились внутри перчаток, опирались о стену, покрашенную в светло-желтый. Краска немного облупилась и выцвела, но еще не потеряла обаяния. Посреди ладоней виднелись замшевые швы, завязки ободрались и к одной из них был привязан пульт от телевизора. Рядом с диваном стоял столик, стеклом опирающийся на бетонные столбы. К столу прилип календарик с выделенными датами — первое июня, третье августа и двадцать второе октября. Там же повалился на бок игрушечный паровоз, который, как конструктор, разбирался, храня в себе маленькие пакетики с марихуаной. Паровозику построили рельсы из соленых соломок, крошки которых усыпали весь пол.

Этими крошками случайно и выложилась дорога на кухню, которая, хоть и являлась частью комнаты, была выполнена в другом стиле. Белая решетчатая мебель, объемные пружины вместо ручек шкафов. Столешница из странных металлических крышек. Несмотря на природу вещей, в сочетании они смотрелись крайне органично. «Специально придуманное безумие иногда становится искусством», — говорил плакат над плитой. Полотенце свисало с гвоздя, который держал этот перекосившийся плакат. Он был не один, любое свободное место было заполнено картинками-открытками, плакатами с бутылками кока-колы, парой афиш давно забытых фильмов и даже несколькими репродукциями фотографий Сары Мун.

В другой части квартиры располагалась спальня, огороженная стеллажами с книгами. Эта конструкция образовывала закрытое пространство с нешироким проходом. Сквозь ячейки стеллажей проглядывал свет — несколько ночников прищепками крепились к полкам, и спальня казалась светящимся кубом. Книги Макс читал разные — прямо в изголовье стояли энциклопедии рока, дневники и воспоминания, даже несколько изданий о Мерлин Монро, одно из которых было выполнено неординарно: обложка из женского парика и губная помада в виде закладки. Там же стояли тяжелые глянцевые альбомы авангардистов. Другие стеллажи были заполнены хаотично: там были новеллы и словари, правоведческие, этимологические, географические справочники и просто бульварные книжонки, которые люди обычно читают в метро, но стесняются хранить дома. На некоторых полках лежали как будто забытые кем-то вещи: кольца, женские браслеты, впопыхах снятые сережки; духи, уже мужские, пустые пачки от презервативов и снотворное. На огромной кровати было скомканное постельное белье. Ночь выдалась неспокойной — сразу видно. Одеяло лежало на полу — точнее, оно ничем не отличалось от простыни, просто по функциям исполняло роль «сверху». Будильник стоял на специально прибитой к стене полке. Курица-наседка по утрам выбрасывала свои яйца, которые разлетались по всей квартире, и не переставала кричать до тех пор, пока добродушный соня все не положит на место.

На полу лежал телефон, трубка была снята и из нее доносились короткие гудки, которые разливались по надутой от воздуха комнате и повисли где-то в пыльной пустоте…

А на стенах висели картины авангардистов. Я даже углядела Кандинского. Макс, по меркам Оксаны Робски, не был богат, так, среднего достатка, по Поляковой, стал бы наркобароном, а по мне — он просто не такой, как все. Но присутствия женщины в квартире не ощущалось.

Мы сидели на кухне и пили чай, как вдруг открылась входная дверь. Он не смутился, а, напротив, улыбнулся в предвкушении…

Встречи.

— Это Таня, моя жена!

И такое бывает.

* * *

— Он просто взял и познакомил тебя с женой? — мой герой был поражен и обезоружен, история только началась, а он уже удивляется. Рано, малыш, рано корчишь рожи.

— Да.

— И его не волновали ваши эмоции, чувства?

— Скажи, а кого волнуют чужие страдания?

— Меня. Тебя. Ты только кажешься плохой.

— Нет, я просто маленькая девочка, ты так этого и не понял?

— Я пока ничего не понимаю, а особенно зачем ты мне все это рассказываешь.

— А я все-таки продолжу.

* * *

— Ой, а я только со съемок. Хочу есть и умереть. А у вас как дела?

— Да вот ездили смотреть новые шедевры Матильсона, — глядя на дверь и потихоньку переводя взгляд. — Она телеведущая, — обернувшись ко мне.