Когда я прихожу из лицея, она присоединяется ко мне, устраивается на полу в моей комнате и, пока я делаю уроки, листает журнал или комиксы, а иногда лежит просто так, с широко открытыми глазами, уставившись в фальшивое звездное небо потолка. Я смотрю, как вздымается ее грудь в ритме дыхания, пытаюсь угадать по ее лицу, о чем она думает, но ничего не отражается на поверхности, никогда.

За столом Но следит за моими действиями, я вижу, что она изо всех сил старается не допустить ошибки, она не ставит локти на стол, держит спину прямо, косится на меня, рассчитывая на одобрение. Уверена, никто и никогда не учил ее пользоваться ножом и вилкой, не объяснял, что соус не принято собирать хлебом, что нельзя резать ножом салат, и все такое. Впрочем, я тоже далеко не идеал, хотя бабушка во время летних каникул и пытается привить мне хорошие манеры. Как-то я рассказала Но смешную историю, которая приключилась со мной последним летом, в гостях у моей тетки Ивонны. Это сестра бабушки, она вышла замуж за сына настоящего графа. Мы с бабушкой отправились к ним на чай. Перед этим целых три дня она дрессировала меня и даже специально для этого визита купила мне платье. И всю дорогу в машине бабушка не замолкая поучала, как следует вести себя в графском доме. Ивонна собственноручно приготовила пирожные. Чашку я все равно держала, оттопырив мизинец, отчего бабушка нервно ерзала, но по крайней мере я сидела так, как она меня учила, — краешком попы на бархатном диване, ноги плотно сдвинуты, но — боже упаси! — не закидывая одну на другую. Все-таки это страшно сложно — одновременно есть пирожные, держать на весу чашку с блюдцем и не ронять на пол крошки. В какой-то момент мне захотелось поучаствовать в общей беседе — излишнее желание, что и говорить, но поделать с собой я ничего не могла. Мне вдруг захотелось сказать: «Тетя Ивонна, очень вкусно!» Не знаю, что произошло у меня в голове, своего рода замыкание, наверное, я набрала побольше воздуха и произнесла спокойно и четко:

— Тетя Ивонна, это от-вра-ти-тель-но.

Когда я ей рассказала эту семейную байку, Но хохотала до упаду. Она хотела знать, ругали ли меня потом. Нет, не ругали, тетя прекрасно поняла, что у меня проблемы с соединением, что я просто переволновалась, она лишь рассмеялась негромко, как закашлялась.

Такое ощущение, будто Но всегда жила с нами. День ото дня ей становится все лучше. Мы видим, как меняется ее лицо. И походка тоже. Мы видим, что она постепенно поднимает голову, распрямляет спину, смотрит прямо перед собой.

Мы слышим иногда, как, сидя перед телевизором, она смеется, как напевает в кухне под радио.

На улице зима, прохожие передвигаются торопливо, никто не придерживает за собой хлопающих тяжелых дверей, все стремятся как можно скорее набрать свой код, нажать на кнопку домофона и повернуть ключ в замке.

Есть мужчины и женщины, которые ночуют там, на улице, закутавшись в старые спальники или спрятавшись в пустые картонные коробки. Они греются у вентиляционных решеток у выходов метро, прячутся от ветра под мостами. Мужчины и женщины спят в разных закутках города, который их отверг.

Я знаю, что Но думает о них, однако мы никогда об этом не говорим. Вечерами я часто застаю ее у окна — прижавшись лбом к стеклу, она смотрит в темноту, и я не имею ни малейшего представления о том, что происходит у нее в голове, ни малейшего.

Событие дня — Аксель Верну постриглась очень коротко, лишь спереди оставив длинную прядь светлых волос. Она стоит на крыльце вместе с Леа, смеется, вокруг них толпа мальчиков, небо совершенно синее, и холод собачий. Было бы гораздо проще, если бы я не отличалась от них, носила бы обтягивающие джинсы, браслеты с амулетами, лифчики и все такое. Но, увы!

Мы сидим в классе, не издавая ни звука. Мсье Маран выкликает фамилии, у него высокий голос, он бросает беглый взгляд на очередного ученика, ставит крестик в журнале.

— Педразас — здесь, Ревийер — здесь, Вандерберг — здесь, Верну — отсутствует.

Аксель поднимает руку:

— Мсье Маран, я здесь!

Он смотрит на нее с выражением легкого отвращения.

— Я вас не знаю.

Секундное замешательство, голос Аксель начинает дрожать.

— Это я, Аксель Верну.

— Что с вами стряслось?!

По классу проходит волна. У Аксель наворачиваются слезы на глаза, она опускает голову. Я терпеть не могу, когда людей унижают вот так, за здорово живешь. Я наклоняюсь к Лукасу, говорю ему, что это отвратительно, и на этот раз это именно то, что я действительно хочу сказать.

— Мадемуазель Бертиньяк, у вас какое-то важное замечание?

У меня не больше десятой доли секунды, чтобы решиться. Мне недостает мужества, апломба, если бы только я была оснащена функцией «возврат на десять минут назад», меня бы это вполне устроило.

— Я сказала, что это отвратительно. Вы не имеете права так говорить.

— Адвоката будете изображать в зале наказаний, мадемуазель Бертиньяк, соберите вещи.

Ни в коем случае нельзя испортить свой выход. Не самый лучший момент запутаться в собственных ногах или наступить на шнурок. Я собираю вещи, считаю шаги, двадцать шесть, двадцать семь до двери, я выхожу, глубоко вдыхаю, я гораздо взрослее, чем кажется.

В конце занятий Аксель хватает меня за руку, говорит «спасибо», всего секунда, но этого достаточно, я все прочла в ее глазах.

Сегодня Но ждет меня перед входом в лицей, мы договорились пойти к Лукасу, на ней мамин зеленый пуловер, волосы собраны заколкой, кожа стала гладкой, Но очень красивая. Лукас присоединяется к нам, поздравляет с боевым крещением, целует Но как старую знакомую, я чувствую болезненный укол в сердце, втроем мы направляемся к метро.

Повсюду картины, персидские ковры, антикварная мебель. Гостиная огромна, дизайн тщательно продуман, все в этой квартире устроено с шиком, но вместе с тем у каждой комнаты заброшенный вид театральных декораций, будто вся обстановка не настоящая. Как-то вечером, в прошлом году, вернувшись из школы, Лукас нашел письмо от отца. Тот, не говоря никому ни слова, много недель готовился к отъезду и однажды утром подхватил чемодан и был таков. Он сел в самолет и больше домой не возвращался. В письме он просил прощения, говорил, что Лукас поймет позже. Несколько месяцев назад мать встретила другого мужчину, Лукас его ненавидит, тип из тех, кто всегда прав, никогда не извиняется из принципа и считает всех вокруг идиотами. Они чуть не подрались, и не один раз, так что мать переехала к «типу», в Нейи. Она регулярно звонит Лукасу и время от времени приезжает на выходные. Отец шлет из Бразилии деньги и письма.

Лукас показывает квартиру, Но следует за нами, задает вопросы — что он ест, как может жить один в такой огромной квартире, не хотелось ли ему тоже уехать в Рио-де-Жанейро, за отцом?

Лукас показывает нам фотографии отца разных лет, макет кораблика в бутылке, который они сделали вместе, когда Лукас был маленький, японские гравюры, оставшиеся после отца, его коллекцию ножей. Их очень много — большие, маленькие, финки, кинжалы, охотничьи, со всех уголков земного шара. Рукоятки тяжело ложатся в ладонь Но, тонкие лезвия остро сверкают, она достает их один за другим, вертит между пальцами, гладит дерево, слоновую кость, рог. Я вижу, что Лукас боится, как бы она не поранилась, но не решается сказать, позволяет ей забавляться, и я тоже, у нее это ловко получается, можно подумать, она всю жизнь этим занималась, и ей совсем не страшно. Наконец Лукас предлагает нам перекусить, Но убирает ножи в коробку, я до них так и не дотронулась.