Это был тот день, когда мы умерли.

Я догадался об этом, когда увидел, что в «Мейн Арт Театр» показывают «Общество мертвых поэтов». В киоске на углу виднелась первая страница «Детройт Ньюс», где с печалью сообщалось об очередном унижении, постигшем в это ужасное лето нашу бейсбольную команду («Тайгерс» проиграли «Блу Джейс» со счетом 3:8. Падению в пропасть не видно конца). Все эти тщательно подобранные детали, отражение дня уже прожитого, уже ушедшего, убеждали меня в том, что на дворе 9 июля 1989 года. Наш день рождения.

Эшли ехала впереди, я следовал за ней. Теперь я был намного выше, чем даже тогда, в возрасте шестнадцати лет, так что, нажимая на педали, я постоянно бил себя в грудь коленями и нависал над рулем гигантской дугой. Пару раз мне удалось заметить свое отражение в витринах магазинов: довольно забавная пародия на циркового медведя. Наверное, я бы даже засмеялся, если бы только мог вспомнить, что такое смех.

Не знаю, то ли это было какой-то особенностью воздуха, но все вокруг окутывал странный, поглощавший все краски туман. Мои органы чувств отмечали все окружающее, но какая-то часть моего сознания, которой нет названия, подсказала мне, что это жизнь после жизни. Может, я заметил какой-то сбой в программе, благодаря которой это место лишь выглядело как Ройял-Оук? Не фальшивым в полном смысле слова, но чем-то вроде копии, тени? Это был Ройял-Оук, лишенный жизни, такой же, так же освещенный огнями. Город казался местом, где живут люди, но в действительности он был лишь зеркальным миром для мертвецов.

Эш не оглядывалась, чтобы посмотреть, где я, зная, что я следую за ней. Я приподнялся над седлом и прибавил скорость, чтобы перескочить через рельсы, пересекающие Мейн-стрит перед тем, как она соединяется с Вудворд-авеню. Спустя мгновение Ройял-Оук остался у нас за спинами.

Я посмотрел направо, туда, где за зданиями находился вход в Детройтский зоопарк. И впервые за это утро (или день? или вечер?) заметил нечто явно неправильное. За оградой, окружавшей зоопарк по периметру, прямо над землей понимался столб серого дыма, а лиловая водонапорная башня стояла, наклонившись набок.

А потом она рухнула.

Словно ждала, пока мои глаза увидят ее крушение. До моих ушей донесся скрежет рушащихся стальных конструкций.

– Эш!

Оказывается, голоса я не лишился.

Однако, хотя я слышал себя вполне отчетливо, она не обернулась. Эш продолжала крутить педали по извивающемуся наклонному въезду на автомагистраль, вылетела на Вудворд и погнала велосипед на юг.

И тут я увидел человека, сидевшего на бордюре.

Войлочный плащ, наброшенный на плечи, удерживался лентой, завязанной на шее. Некогда белые перчатки, сейчас потемневшие и изрядно потрепанные. Черный цилиндр, такой высокий, что напоминает пароходную трубу. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ! Я увидел, что между ног у него зажата бечевка с воздушным шариком, на котором написаны эти слова. Человек отпустил бечевку, и шарик упал на тротуар, словно мешок с песком.

Я узнал его. Фокусник, который поздравлял детишек из Ройял-Оук на днях рождения и детских праздниках и доставал серебряные доллары из ушей в арендованных для вечеринок залах, дворах или, как в моем случае, зоопарке.

Он встал, не глядя на меня. Распахнул полы своего плаща, словно собирался поклониться со сцены. Он приподнял голову, и стало возможным рассмотреть его лицо. Невообразимо толстый слой грима заканчивался внизу подбородка так, что в сравнении с ним кожа на горле, казалось, имела цвет сырого колбасного фарша. Улыбка, открывшая желтые зубы.

Мне следовало бы отвернуться или прибавить скорость, чтобы воспользоваться единственным шансом избежать его рук. Вместо этого я прекратил крутить педали. Резко повернул в его сторону так, что застонал обод заднего колеса.

Фокусник взмахнул руками. Почти дотянулся до меня.

В тот момент, когда я проезжал мимо него, он хлопнул руками в перчатках. Фокус. Теперь он держал за крыло мертвую птицу – голубя. Он взмахнул им так, как машут платком, когда прощаются на вокзале, и тонкий птичий клюв задел меня по лицу.

В следующее мгновение фокусник остался за моей спиной.

Он мог броситься за мной, но я не оглянулся. Хотя слышал его. Ужасный хохот и девчоночье хихиканье, раздававшиеся впереди и позади меня.

Примерно в конце квартала я догнал Эш. Она обернулась с улыбкой и таким изумлением на лице, словно увидела, как мне в открытый рот залетела оса.

Мы продолжали ехать, не разговаривая, не желая ни пить, ни есть, не испытывая усталости. Чем дольше мы ехали, тем сильнее сгущались серые тучи, предвещая дождь, но я почему-то знал, что он никогда не начнется.

Я подумал об Уилле и Эдди. Ну, или попытался подумать. Однако вне зависимости от того, насколько сильно я сосредотачивался на этом, мысли о них оставались где-то в уголке сознания. Их лица и даже имена постепенно ускользали от меня, и с каждым разом становилось все труднее их вспоминать. Я желал, чтобы они были со мной, потому что они несли с собой жизнь, свидетельство того, чем я так недолго смог быть. Но со временем мысли о них стали причинять страдание, а не умиротворение, и я позволил им уйти.

Вскоре справа от нас оказалось кладбище Вудлон, а слева – экспоцентр, оба заброшенные и безлюдные. Но едва это слово – безлюдные – всплыло у меня в сознании, как справа я заметил какое-то движение.

Смутные фигуры, неподвижно стоящие и бродящие среди могильных обелисков. Людские тени на фоне стены крематория. Примерно дюжина человек, смотрящих в небо, себе под ноги, на нас с Эш так, как смотрит человек только-только очнувшийся от продолжительного сна и пытающийся сориентироваться в пространстве.

Прошло всего несколько секунд, и их стало больше.

Два десятка. Три. Среди фигур, облаченных в погребальные одежды – темные костюмы и белые блузы, – были заметны несколько человек в зеленых униформах. Одни копали землю лопатами, некоторые устанавливали надгробия, другие только-только начинали намечать заступами контуры, где собирались копать. Могильщики. Однако они работали там, где уже стояли надгробия. Они не копали могилы для умерших, но сооружали выход для тех, кто давно умер.

Там была похоронена наша мать. И наш отец.

И моя сестра.

Я перевел взгляд на дорогу. Заставил себя смотреть вперед.

Не смотри… не смотри… не смотри…

По мере того как мы с Эш углублялись в город, за исключением отсутствия автомобилей, все остальное выглядело так же, как тогда, когда нам было по шестнадцать лет и мы проезжали мимо заброшенных заводов и школ с неким благоговейным трепетом. Однако в этот раз я испытывал нечто иное, не тот легкомысленный сладкий ужас, с которым ребенок смотрит в темные окна, ожидая кого-то там увидеть. Теперь все казалось намного реальнее, чем тогда. Это не было просто ездой на велосипедах. Это было принятие решения. Чем ближе мы подъезжали к черным башням центра «Ренессанс», тем холоднее и гуще становился воздух, тем отчетливее проявлялся у меня на языке его медный привкус.