Рене движется к дому. Сквозь кусты, ползком. Уклоняясь от веток, хлещущих по лицу. Товарищи по оружию предали его, ускользнули, он катается по земле, корчась от боли в животе. Любое резкое движение вызывает боль, рубашка приклеилась к обожженной спине и плечам, к ободранной коже.

Он входит в деревню, и жители видят его. Он держится очень прямо, с ним никто не здоровается. Алегем в ужасе. Кто знает, какая кара падет из-за него на деревню. Эти дезертиры опасны, они все повязаны секретным соглашением, как Иностранный легион.

Неожиданно он оказывается на улице, где живут родители. Тоненький звон колокольчика. Рене продвигается вперед, держась руками за прилавок, потом за косяк двери, потом за край буфета. Альма роняет вязание, хватается за поясницу. Лицо Дольфа проясняется.

— Так-так, — говорит Дольф.

— Я все время о тебе думала. — Это не жалоба. Альма не ждет ответа. — Ты то приходишь, то растворяешься в воздухе. А мы все ждем и ждем.

— Мама, — вырывается у Рене непроизвольно.

— Тут какие-то двое искали тебя, — встревает Дольф. — Я сперва решил, они из налогового управления.

Селия, дочурка директора молочной фабрики, крутила свой хула-хуп в полном одиночестве, некому было восторгаться ее ловкостью. Тогда она решила пойти в лес, чтобы отыскать там волка. Но волк никак не попадался. Селия обещала маме вернуться к пяти, пришлось прекратить поиски волка и повернуть назад, но тут она наткнулась на джип с незапертыми дверьми. Автомобиль выглядел так, словно в нем устраивали петушиные бои: сидения, пол, окна — все было облеплено птичьими перьями. Она вскарабкалась на шоферское место, уселась за руль. Нажать на клаксон не посмела. «Ту-ту! Ту-ту!» — крикнула она. Отозвались только дикие голуби.

Она проинспектировала сложенное в автомобиле барахло и поняла, что владелец машины — странная личность. Хотела зажечь спиртовку, но не нашла спичек. Отхлебнула из походной фляги — там оказалось выдохшееся пиво. Сунула пальцы в баночку с теплым апельсиновым джемом, облизала их и вытерла о рукав солдатской рубашки. Потом внимательно прочла единственную нашедшуюся книжку — комикс «Франс и Лизка»[49], грызя половинку засохшей шоколадки «Баунти».

— Где тебя только носило? Ты вся в поту! — встретила ее мать. И, повернувшись к отцу, добавила: — По-моему, у нее температура.

Тот сунул дочери под мышку термометр, проворчал:

— Да эта штука не работает, — и принес другой термометр, из спальни. — И этот не работает, что за дела? Разом взлетает до самого верха.

— Похоже на брюшной тиф, — сказал доктор Вермёлен.

— Она весь вечер проплакала, — заметила мать Селии.

— Я с таким никогда не встречался, — сказал доктор Вермёлен.

— Я с ума схожу от ее плача. И муж тоже!

— Брюшной тиф или столбняк, больше всего похоже именно на это.

Назавтра он смерил температуру во рту у Селии, в заднем проходе и во влагалище. Сорок градусов Цельсия. Еще через день — сорок один.

— Ни одна живая клетка этого не выдерживает. Ваша дочь, как это ни удивительно, человек-саламандра.

Через несколько часов Селия была еще жива и пела рождественскую песенку.

Песенку, продолжавшую звучать в ушах директора молочной фабрики и после того, как Селия умерла. Обезумевший от горя отец обошел множество книжных магазинов и киосков, просматривая выпуски комикса «Франс и Лизка», но не обнаружил ни в одном из них сходства с измятой, заляпанной, свернутой в трубку брошюркой, которую нашел в кармане куртки дочери. В ней Франс (с огромной, как у взрослого, елдой) занимался содомией с Лизкой, что не мешало обоим одновременно свинговать, а присутствовавшей при этом тетушке Сидонии наслаждаться кока-колой.

Несчастный отец не решился рассказать никому, включая жену, где он обнаружил эту грязную книжонку. Время от времени ему приходилось подавлять приступы смеха, но сотрудники фабрики находили эту неловкость вполне объяснимой.

— Невроз, — сказал доктор Вермёлен. — Расстройство вазомоторной системы. Может привести к истерии.

Теперь не только у нас в «Глухаре», но и в деревне, и во всей провинции ни о чем другом уже не говорили. Стан, деревенский полисмен, после десятого стакана пива заявил, что никакого официального расследования по распоряжению начальства проведено не будет, наоборот, в комиссариате считают, что такое количество почти одновременных смертей в Алегеме — чистая случайность. В следующем году, может статься, вообще никто не умрет.

— Ладно, Стан, не болтай глупостей.

— Для чего-то это было необходимо, — констатировал Е.П. Ламантайн. — Неясно одно: для чего? Диана, достань-ка мне Pommard[50], что на третьей полке слева.

Наша Диана, утомленная жизнью, бывает забывчива. Стоя в подвале перед третьей полкой слева, она не может вспомнить, какой из производящих этот сорт виноградников называл Преподобный. Впрочем, виноградник Е.П. как раз забыл назвать. Но она и этого не помнит. Вот что ее беспокоит. Ей представляется горестное утро, когда из-за очередной оплошности ей придется покинуть своего величественного хозяина. Без нее он точно пропадет, на прошлой неделе, задумавшись, он едва не отправился в церковь, отпускать грехи, в домашних тапочках.

— Его донимают черные мысли, — говорит наша Диана. — Он человек с юмором, всегда веселивший своих овечек.

— Овечек? — переспросил ее брат-атеист, коннозаводчик.

— Но он же пастырь душ Господних.

— Ах, ты об этом. Может, он слишком много пьет?

— Он пьет только вино. Даже Иисус пил вино. А ты со своим виски, ты за неделю выпиваешь больше, чем он за год.

— Но, Диана, это — часть моей профессии!

— Все дело в пересудах, — возвестил Учитель Арсен. Было пол-одиннадцатого вечера. — Всякий слух становится историей. И за всяким конкретным рассказом скрывается весьма специфический источник.

— Наконец-то вы что-то сказали, Учитель, — восхитился Жюль Пирон.

— Запомните мои слова, — продолжал Учитель Арсен. — Пожалуйста, запомните. Точка зрения, с которой рассматриваются пересуды, определения, которые другие дают пересудам, и внимание к ним легко взаимодействуют в комплексе, а слова ничего хорошего с собой не приносят, ни слова, ни суждения, ни чуждое нашему слуху произношение.

— Ты просто с кончика языка у меня снял, — вставил Франс Годдерис.

С того времени люди стали все меньше и меньше смеяться.

И Медард, мясник, от которого, между прочим, несет рыбой, потому что по утрам натощак и по вечерам после обеда он съедает бутерброд с селедкой, говорит: