Матье подмигнул, дав ему добро. Он боялся неизбежного момента, когда все разойдутся. Ему было страшно остаться с родными, с которыми даже не мог разделить горе, потому что сам его не испытывал. На закате они все пойдут на кладбище, склеп уже будет замурован, они разложат венки и букеты цветов, и это будет единственным, что увидит Матье — цветы и камень, и больше ничего, ни следа от отца, которого потерял, ни даже следа его отсутствия. Может, он и смог бы заплакать, если бы понимал язык символов или если хотя бы мог напрячь свое воображение, но он ничего не понимал, воображение его иссякло, его разум упирался в конкретное присутствие окружающих вещей, чье существование ограничивалось посюсторонним миром. Матье смотрел на море и думал, что бесчувственность его была не чем иным, как неопровержимым симптомом тупости, он был животным, жирующим от стабильного и ограниченного скотского удовольствия, и вдруг почувствовал на своем плече руку; он подумал, что это Изаскун, что она, соскучившись и сочувствуя его одиночеству, вышла к нему в сад. Он повернулся и увидел перед собой Орели.

— Ну как ты, Матье?

Она смотрела на него без упрека, но он опустил глаза.

— Нормально. Мне даже не грустно.

Орели обняла его.

— Да нет, тебе грустно, очень грустно,

и горе, которое Матье так тщетно искал весь день, оказалось вот здесь, в этих самых словах сестры, вдали от ненужных символов и потуг что-то себе вообразить, и оно обрушилось разом, и Матье зарыдал как ребенок. Орели обнимала его, гладила по голове, а потом поцеловала в лоб и заглянула брату в глаза.

— Я знаю, что тебе грустно. Но грустью не поможешь, понимаешь? Не поможешь. Никому. Слишком поздно.

15 июля он получил письмо от Жюдит Аллер, в котором она сообщала, что успешно сдала конкурс на получение почетного ученого звания агреже[24], она хотела поделиться своей радостью, пусть даже на расстоянии — он может не отвечать — и надеялась только, что Матье счастлив — был ли он счастлив? — Матье таким вопросом и не задавался, и письмо казалось дошедшим до него из далекой галактики, несмотря на то что выглядело странно знакомым — от него смутно веяло какой-то прошлой жизнью. Он сунул письмо в карман и забыл про него, намереваясь откупорить шампанское в честь отъезда Сары. Девушка влюбилась в местного коневода, который предложил ей перебраться жить к нему, где-то в долине Тараво. Коневоду было лет сорок, и всю зиму он отличался подозрительной трезвостью и упорством, с которым в любую погоду преодолевал немалое расстояние, отделявшее бар от его затерявшейся на краю света деревушки. Он устраивался с краю стойки со стаканом газировки и, казалось, впадал в таинственную медитацию. На официанток он не смотрел, не делал поползновений шлепнуть их по заднице, не пытался их рассмешить и даже вежливо отклонял телячьи нежности Анни, и никто не мог понять, в какой именно момент и каким образом он мог завести идиллию с Сарой, которая буквально висела теперь у него на шее и зацеловывала, заставляя пригубить шампанское. Пьер-Эмманюэль пел песни про любовь с комической выспренностью, затем откладывал гитару, принимая очередной бокал, и все ерошил Виржиля Ордиони за волосы, указывая ему на счастливую парочку:

— Смотри, Виржиль, может, ты тоже найдешь себе девчонку!

и Виржиль краснел, смеялся и отвечал:

— Ага! Я, может, тоже, почему бы нет?

и Пьер-Эмманюэль тянул его за ухо, выкрикивая:

— Во, зараза! Во, бабник! Нравятся тебе девчонки, да? Ты еще тот кобелек!

и он снова принимался томно перебирать струны, вещая о какой-то столь красивой девушке, что ее крестной могла быть только фея. Часа в два ночи Сара собрала вещи, погрузила их в большой, забрызганный грязью внедорожник своего нового друга и вернулась в бар, чтобы со всеми попрощаться. Заплаканная Римма обняла ее и заручилась обещаниями молодой жены присылать весточки о новой счастливой жизни, Сара, в свою очередь прослезилась, всех обняла и сказала Матье и Либеро, что встреча с ними — самое замечательное событие в ее жизни, что она их не забудет, что там, куда она переезжает, они будут чувствовать себя как дома, на что коневод из Тараво ответил утвердительным кивком, и Матье смотрел ей вслед с почти отеческим чувством, не сомневаясь, что его покровительствующая тень будет теперь сопровождать Сару всю жизнь. Матье искренне радовался, но переживал, что Либеро не разделял его благостное настроение — тот нервно ходил туда-сюда, уединялся с Винсентом Леандри на террасе, что-то все время с ним обсуждал и отчитывал официанток, которые разнюнились, вместо того чтобы как следует все убрать и нарыдаться всласть в постели или бог знает где еще. Когда девушки наконец ушли, Анни предложила остаться — а вдруг кто-то еще нагрянет из полуночников. Либеро бросил на нее испепеляющий взгляд.

— Хватит! Ты тоже проваливай. И советую тебе выспаться, а то ты черт знает на кого похожа.

Анни раскрыла было рот, чтобы отпарировать, но передумала и молча удалилась; в баре остались Либеро, Винсент Леандри и совершенно растерянный Матье.

— Это из-за отъезда Сары ты так бесишься?

— Нет. Из-за Анни. Она у нас бабки тырит, шалава, я в этом уверен.

С начала сезона Анни взяла привычку оставаться в баре после официального закрытия в три ночи — несправедливо и произвольно установленного префектом часа. После того как Либеро или Матье уходили с кассой и заткнутым за пояс пистолетом, Анни героически продолжала высиживать на своем табурете за стойкой, будучи в полной готовности обслужить заблудших пьянчуг, шатавшихся по округе в поисках гостеприимного местечка, где они смогли бы спокойно закруглить свой вояж, впав в алкогольную кому. В случае — весьма маловероятном — появления стражей порядка Анни могла бы оправдаться тем, что бар вообще-то закрыт, касса снята и что она всего-навсего мило проводит время в кругу ближайших друзей. Чеки она выбивала в самый последний момент, когда уж точно ни один жандарм нагрянуть не мог. Эта стратегия, которую нельзя было не приветствовать как акт гражданского неповиновения в ответ на несправедливость со стороны государственных структур, поначалу устраивала всех: заблудшие пьянчуги, безмерно благодарные, могли отныне рассчитывать на пристанище, Анни получала вознаграждение за свою преданность в виде щедрых чаевых вкупе с оплатой сверхурочных, а оборот бара, в конце концов, повышался. Конечно, бывало и так, что Анни ждала клиентов напрасно, и это случалось все чаще и чаще, но это Либеро отнюдь не настораживало, пока Винсент Леандри совершенно случайно не рассказал ему, как в предыдущую субботу его друзья из Аяччо после дискотеки заехали в бар пропустить по стаканчику, тогда как Анни уверяла, что в ту ночь в бар никто не заходил. Либеро уточнил у Винсента Леандри, не перепутал ли он число и что именно и в каком количестве пили его друзья, и Винсент предложил приятелям самим озвучить эту информацию. Либеро пришел в бешенство, и ничто не могло его успокоить; Винсент обреченно, с долей фатализма, заметил, что официантки всегда тащат деньги из кассы, что это — закон природы, и он напрасно призывал Либеро к снисходительности; Матье повторял, что это все не так страшно, но Либеро их не слушал, он хотел застать Анни врасплох, это был единственный выход, а иначе она все будет отрицать, эта тварь, шлюха, мерзкая дрянь, и он успокоился, только когда придумал, как именно все подстроить, чтобы взять ее с поличным, ибо того требовала его жажда мести. Он подговорил молодых ребят из города, предварительно удостоверившись, что ни с одним из них Анни не была знакома, и выделил им сумму денег, которую они должны были потратить в баре до последнего сантима следующей ночью. По легенде — они просто были здесь проездом и больше не собирались снова наведываться в бар, а самое главное — они должны были точно запомнить, что именно пьют и подробно потом во всем отчитаться, что ребята и выполнили с бесприкословным послушанием. На следующий день после попойки, когда Анни заступила на работу в середине дня, Либеро встретил ее широкой улыбкой: