А тут подтянулись и мы — настолько, что могли уже достать своей артиллерией! Ведь наша главная задача была — защитить конвой, а не с линкорами подраться, хотя и хотелось, конечно, равного нам противника победить. Коммодор отдал приказ — и как же мы тогда славно им врезали! "Аттилио", на полном ходу, с предельной дистанции, мы всадили полный залп прямо в нос! Ему тут же не до транспортов стало — пожар у него на носу разгорелся, вода стала заливать носовые отсеки — и макаронник побежал, вернее пополз прочь! А мы успели пустить на дно и подбитый эсминец — эх, будь у нас хоть полчаса времени и лишних пять узлов скорости, ни один бы не ушел оттуда, да! Вояки же из макаронников — за почти пять часов боя, не добились ничего, счет был даже с нашим перевесом, один эсминец за два фрегата, но еще поврежденных три крейсера, да и "Роме" пока досталось больше чем нам!

И тут разом стало все плохо, даже очень плохо. Беда была в том, что мы уже разрывались на части — и все равно не могли успеть повсюду, слишком много было врагов и все они заходили с разных направлений. Одному богу известно, что делали наши механики с машинами и котлами, но "Рамилиес" разгонялся временами до двадцати узлов, как на приемных испытаниях! И все же этого не хватало. Правофланговый дивизион итальянцев, во флагмана которого мы всадили залп еще в начале, все же не вышел из боя, а почти разойдясь на контркурсах, повернул и шел следом за конвоем. Затем, воодушевясь тем, что "Рамиллис" сражался в голове строя, макаронники сократили дистанцию, даже подбитый крейсер мог все же легко держать двадцать узлов. И "Хантер" оказался в пределах досягаемости его орудий, а эскортники правого фланга прозевали это опасное сближение — хотя могли бы и отвлечь огонь на себя, и прикрыть авианосец дымзавесой! Итальянцы сначала стреляли очень плохо, но один шестидюймовый снаряд все же попал. И по рассказам видевших этот бой, "Хантер" не загорелся, повезло, но в пробоину в носу вливалась вода, и ход сразу упал до семи узлов — корабль отчаянно старался удержаться в строю, но безнадежно отставал от стада, а сзади уже щелкали зубами догоняющие волки. И по мере того, как итальянцы сокращали дистанцию, их огонь становился все более точным, и это было страшно, эскортному авианосцу попасть под огонь главного калибра крейсера. На "Хантере" не было ни брони, ни артиллерии, самолеты он все выпустил в атаку, а те четыре, что успели вернуться и сесть, еще не были заправлены и подготовлены к взлету. А в трюмах — огромное количество бочек с авиатопливом, снаряды и бомбы для самолетов… бедные парни, как же тяжко им пришлось. А мы уже ничем не могли им помочь, мы не успевали, да. Эскортники правого фланга, "Дикий гусь", "Вальдшнеп", "Дарт" и "Твид", шли на помощь — вот ирония, что "Хантер" — "охотник", ждал помощи от "вальдшнепа" и "дикого гуся"! — но ясно было что авианосец обречен, и речь идет лишь о том, чтобы, на время задержав врага, снять с корабля людей, шестьсот сорок человек экипажа. Они не успели — "Хантер" весь горел и кренился, теряя ход, еще стреляла по врагу последняя уцелевшая пушка, и с наклоненной палубы катились за борт "суордфиши", которые так и не успели выпустить в повторный вылет. Враги оказались быстрее, два эсминца вышли на дистанцию атаки раньше, чем "птички" успели подойти, из двенадцати выпущенных торпед попали две, в корму и правый борт, для уже поврежденного авианосца это было смертельно. И никто из его команды не остался в живых!

А мы не могли идти на помощь. Потому что наш коммодор Долфин первым увидел опасность, грозящую левому флангу, на котором из всего эскорта оставался один шлюп, "Фламинго", сражавшийся с двумя вражескими эсминцами, "Черный лебедь" погиб, поймав торпеду. Там, из-за дымовой завесы, поставленной подбитым лидером дивизиона, первым вышедшего в атаку, подходил второй дивизион, целехонький, с полным боекомплектом и готовый в клочья разорвать конвой, но не тут-то было, мы и этим припечатали! Вообще, в Том бою, ни один из макаронников, на которых мы разворачивали стволы, не ушел нетронутым. Мы и крейсерам всем хоть по снаряду, да всадили, и эсминцам тоже и итальянского флагмана разделали как надо, этот крейсер, "Евгений Савойский", тоже от нас получил! И эти итальянцы шарахнулись назад — но с севера шли на поддержку своих их линкоры, все три, на "Роме" наконец потушили пожар, и адмирал макаронников решил, что теперь можно и повоевать!

Вот тут и нам пришлось туго, да. Двадцать семь пятнадцатидюймовых стволов нас исколачивали, но британская броня держалась, а мы ведь сначала не могли отвечать, занятые отбиванием левофланговых! А когда мы развернули орудия на линкоры, снаряд ударил нам под первую башню, в барбет, слава богу, броня выдержала, но башня не могла больше наводиться, ее нельзя было повернуть! Затем мы получили еще два тяжелых попадания, в нос и в носовой шестидюймовый каземат правого борта — но и сами стреляли в ответ, и попадали, черт возьми!

Страшно? Хе-хе, молодой человек… страх — это такое дело… Он охватывает человека разом, до паралича, до ступора, когда ты не можешь пошевелиться, не можешь думать… вообще ничего не можешь. И я такое испытал, конечно, все-таки это был мой первый бой. Когда? В самом начале, когда итальянцы попали нам в каземат среднего калибра и я был послан коммодором туда — уточнить состояние дел и доложить, вот там мне стало страшно и Красавчик Чарли, лейтенант Тиндалл, артиллерист, приводил меня в чувство, оплеухами, хе-хе… А потом я уже не боялся, да. Когда тащил в лазарет Уинтропа, еще не зная, что все уже зря, что он уже умер. Когда лез на переднюю мачту, вместе с двумя парнями из дивизиона радистов — нам надо было найти и устранить обрыв цепи, у нас, после попадания итальянского снаряда, не работал КДП — я уже не боялся. И даже когда спрашивал у коммодора разрешения пойти в третью башню ГК, вместо убитого Ройла — я ведь тоже артиллерист — не боялся. Когда видишь, как перед тобой, в сотне шагов, крупнокалиберный снаряд вскрывает надстройку и оттуда вырывается пятидесятифутовый язык пламени, слизывая все на своем пути — ты потом уже ничего не боишься. Когда в ста ярдах от твоего борта встает, кормой в небо, транспорт, и в воду сыплются люди с его палубы, а потом, через мгновение, на них рушится танк, оборвавший крепления — тоже ничего уже потом не боишься. Просто идешь и делаешь свое дело. Наводишь пушку, прокладываешь курс, тушишь пожар… а страха больше нет, он сам испугался и забился куда-то далеко-далеко. Вот такими мы тогда были, молодой человек, да. Империя могла нами гордиться, мы не отступили, даже когда положение наше стало совсем безнадежным.

Молодой человек, вы знаете, как это, просто находиться на боевом корабле, во время сражения? Никакое кино не передаст, как это — когда залп бьет по ушам так, что уже через минуту ты глохнешь и объясняешься исключительно криком или жестами. Как в орудийной башне или каземате температура уже через несколько залпов становится тропической, даже в северных широтах зимой, ну а вблизи экватора, да кочегарка угольного парохода тогда кажется прохладным местом! Как весь корабль накрывает вонь и дым от сгоревшего пороха — кто сказал, что он бездымный, да вы взгляните на фото стреляющих линкоров! — и все наверху, на открытых боевых постах, становятся похожими на негров. А самое главное, в тебя стреляют, и укрыться негде, если ты не за броней глубоко в недрах корабля — если враг не промажет, взрывная волна и осколки сокрушат сталь переборок как бумагу, и бесполезно ложиться или нагибаться, надо просто делать свое дело, не думая ни о чем. И тем, кто в низах, я бы тоже не завидовал, потому что если корабль погибает, из нижней вахты не спасается почти никто, ведь им не только дольше выбираться наверх, но и нельзя бежать, они должны обеспечивать работу машин, это не только ход, но и борьба с водой и пожарами — пока нет приказа, никто не имеет права оставить свой пост, а гибель корабля при взрыве погреба или потере остойчивости происходит за секунды. И не будет даже могил.