— Джозеф, — сказала она, как только он вошел, — прогони ее прочь. Прикажи ей оставить наш дом… и забрать с собой ЭТО.

— Но, дорогая моя, — недоуменно сказал отец, — это же Хэрриет.

Мать подробно объяснила происходящее. Тети Хэрриет не было слышно. Когда мать закончила, отец недоверчиво спросил:

— Это правда? Почему ты сюда приехала?

Медленно, устало тетя Хэрриет проговорила:

— Это третий раз. Они снова заберут моего ребенка, как взяли тех двух. Я не смогу этого вынести. Больше не смогу. Генри, наверное, выгонит меня. Он найдет другую жену, которая родит ему правильных детей. У меня ничего не остается в жизни, ничего. Я пришла сюда, надеясь и не надеясь на помощь и участие. Эмили — единственный человек, который мог бы мне помочь. Теперь я вижу, какая была глупая, что вообще надеялась…

Никто ей не ответил.

— Хорошо. Я понимаю. Я сейчас уйду, — сказала она мертвым голосом. Но отец не был бы самим собой, если бы не высказал ей до конца свое мнение:

— Я не могу понять, как осмелилась ты прийти сюда, в богобоязненный дом, с таким предложением. Хуже всего то, что ты не выказала ни крупицы стыда и раскаяния.

Тетя Хэрриет ответила более твердым голосом:

— Почему я должна их выказывать? Я не сделала ничего постыдного. Я не опозорена, я всего лишь побеждена.

— Тебе не стыдно? — повторил отец. — Не стыдно произвести на свет надругательство над твоим Творцом? Не стыдно пытаться вовлечь собственную сестру в преступный сговор? — Он набрал побольше воздуха, и голос его загремел, как с амвона: — Враги Господни окружают нас. Они хотят поразить Его через наше посредство. Неустанно стремятся они исказить Истинный Образ; через сосуды слабые пытаются они осквернить нашу расу. Ты согрешила, женщина! Обрати к себе глаза свои и сердце свое, и ты убедишься, что ты согрешила. Грех твой ослабил нашу защиту, и враг Господень поразил нас через тебя. Ты носишь крест на платье своем, чтобы он охранял тебя, но не носила ты его всегда в сердце своем. Не бдела ты неустанно над чистотой. И вот произошло Отклонение, а отклонение, любое отклонение от Истинного Образа, есть богохульство! Ты произвела на свет скверну.

— Один несчастный младенец!

— Младенец, который, если бы тебе удалось то, что ты задумала, вырос бы и имел потомство и тем распространял скверну свою, пока все вокруг не стали бы мерзкими Мутантами. Именно так происходило с тех пор там, где слабы были вера и воля. Но здесь, с нами, этого никогда не случится. Наши праотцы были отпрысками от верного корня, и они передали свою веру нам. Так неужели тебе будет дозволено предать нас всех? Чтобы все добытое предками нашими пропало втуне? Позор и срам тебе, женщина! Теперь иди! Иди домой в унижении, а не гордыне. Уведомь о своем ребенке согласно закону. А потом принеси покаяние, чтобы очиститься. И молись! Тебе о многом надо молиться. Ты богохульствовала, не только произведя на свет лживый образ, но в своей гордыне ты противопоставила себя закону и согрешила в намерении. Я милосерден. Я не обвиню тебя в этом перед законом. Ты должна будешь сама очистить свою душу, стать на колени и молиться. Моли Бога простить тебе этот твой грех в намерении, равно как и другие твои грехи.

Послышались два легких шага. Ребенок закряхтел, когда тетя Хэрриет взяла его на руки. Она подошла к двери, откинула задвижку и остановилась на пороге.

— Я буду молиться, — сказала она. — Да, я буду молиться. — Она замолчала и потом продолжала более твердым и жестким голосом: — Я буду молить Бога ниспослать в этот ужасный мир милосердие и жалость к слабым, любовь к несчастным и неудачливым. Я спрошу его, действительно ли это его воля, чтобы страдало дитя и была проклята душа его из-за маленького порока на теле… А еще буду молить его, чтобы сердца самодовольных ханжей были разбиты…

Дверь закрылась, и я услышал, как она медленно прошла мимо по коридору. Осторожно вернувшись к окну, я увидел, как она покинула дом и бережно положила сверток в повозку. Несколько мгновений она стояла, глядя на него, затем отвязала лошадь, влезла на сиденье и взяла сверток на колени, придерживая его одной рукой и прикрывая плащом.

Она обернулась и так запечатлелась в моей памяти навсегда. Ребенок, лежащий на изгибе руки, как в колыбели, полураспахнутый плащ, верх коричневого обшитого шнуром креста на ее тускло-желтом платье и невидящие глаза на окаменевшем, обращенном к дому лице…

Потом она тряхнула вожжами и уехала. За моей спиной в соседней комнате отец продолжал свою речь:

— Это ересь! На попытку подмены еще можно смотреть сквозь пальцы: у женщин в такой момент иногда бывают странные идеи. Я был готов не обратить на это внимания, конечно, при условии, что о ребенке уведомят. Но ересь — это совершенно другое дело. Она не только бесстыдная, но и опасная женщина. Я никогда бы не поверил, что твоя сестра способна на такую безнравственность. Как могла она подумать, что ты будешь ей потворствовать, когда известно, что ты сама дважды должна была приносить покаяния. Проповедовать в моем доме ересь! Этого спускать нельзя.

— Может быть, она не понимала, что говорит, — раздался неуверенный голос матери.

— Пора бы ей это понять. Наш долг проследить, чтобы она поняла.

Мать начала было отвечать, но голос ее дрогнул, и она заплакала. Никогда раньше я не слышал ее плача и не видел ее слез. Отец продолжал объяснять необходимость Чистоты не только в мыслях, но в душе и в поведении, и особенно важность всего этого для женщин. Он все еще говорил, когда я тихонько на цыпочках удалился. Мне, конечно, было очень любопытно знать, что за «мелочь» оказалась неправильной у ребенка — может быть, это просто был лишний палец на ноге, как у Софи. Но этого я так и не узнал.

Когда на другой день мне сообщили о том, что тело тети Хэрриет нашли в реке, ни о каком ребенке речи не шло…

Отец включил имя тети Хэрриет в наши молитвы того дня, когда пришло это известие, но позже никто никогда о ней не упоминал. Как будто ее стерло из памяти у всех, кроме меня. А мне она запомнилась настолько ярко, что приобрел зрительный образ даже тот момент, когда я только слышал ее: женщина с поднятой головой и выражением безнадежности на лице и еще звучный голос: «Я не опозорена, я всего лишь побеждена». И, конечно, тот последний миг, когда я видел ее из окна, а она глядела на наш дом.

Никто не рассказывал мне, как она умерла, но я сам догадался, что это вовсе не случайность. Я многого не понял из того, что подслушал, но все-таки это было самым тревожным событием из всех, с какими мне доводилось сталкиваться до тех пор. Оно испугало меня. Я почувствовал неуверенность в собственной безопасности, причем почему-то гораздо большую, чем после истории с Софи. Несколько ночей подряд мне снилась река, в воде тетя Хэрриет, она прижимает к груди белый сверток, а волосы ее струятся по воде и колышутся вокруг бледного лица с широко открытыми невидящими глазами. Я был очень напуган…