Люди, которые собирались на лекциях Гофмана, получали щедрую награду. Ганс преподносил им дискурс по теории и технике искусства. Его рассуждения в основном сводились к доктрине эстетического освобождения. В его идеях начисто отсутствовала преданность внешнему, изображаемому объекту. Да, изначально художнику необходимо черпать откуда-то вдохновение. То есть в начале работы он смотрит на натюрморт, натурщика либо пейзаж. Но потом мастеру надо освободиться, выйти за рамки желания просто воссоздать эту группу предметов, человека или уголок природы[161]. Главным объектом — а на самом деле и единственным — любого произведения искусства должен быть его автор. В то время как художник смотрит на предмет своего творчества, последний меняется. Он превращается в видение художником этого объекта. (Кстати, эта теория похожа на принцип неопределенности Гейзенберга в квантовой механике, согласно которому наблюдатель влияет на созерцаемую им реальность.) А после того, как художник изобразит объект, тот меняется дважды: становится видением художника и превращается в нечто материальное. Во всем этом была какая-то тайна. Истинное искусство отражает глубинные мысли и становится проявлением чувств художника. И если оно трогает чью-то душу, то это благодаря бьющемуся сердцу художника — сердцу Ван Гога. Гофман говорил:

Те, кто ходил на лекции Гофмана, кто был готов променять веселые, шумные пятничные вечера в Гринвич-Виллидж на утонченную атмосферу его мастерской, ждали его лекций так, будто он был оракулом. Подобное представление о нем Ганс обычно развеивал озорным образом. Он заканчивал свои изысканные, красноречивые выступления гаргантюанским хохотом и призывом: «Вурррук, вурррук, вурррук… найдите себя!»[163]

В рисунках Ли понимание принципов, которые проповедовал Гофман, начало проявляться очень скоро. Еще совсем недавно в портфолио, принесенное ею при поступлении в школу, входили рисунки отлично простроенной человеческой натуры, классические по позе и стилю исполнения. Под влиянием Гофмана и благодаря тому, что Ли активно изучала новейшее искусство на протяжении нескольких лет до прихода в его мастерскую, ее работы практически сразу же избавились от малейшего налета классицизма. Что бы ни начинала изображать Ли — живую натуру или натюрморт, — оно вскоре становилось серией простых фигур, которые чем-то напоминали людей или предметы, но выходили далеко за рамки их буквального описания. Позднее она рассказывала, насколько трудным оказался для нее переход от того, чему ее учили в Национальной академии дизайна, к кубизму, к которому призывал Гофман. Ее живопись того времени наглядно передает напряженную внутреннюю борьбу. А вот в рисунке этот переход произошел легко и стремительно. Сам Гофман не раз говорил: «Это настолько хорошо, что никогда не скажешь, что это нарисовала женщина». Ли принимала этот «комплимент» скрепя сердце. Кстати, к такому же комментарию прибегал в прошлом веке Дега, оценивая работы Мэри Кэссетт. И его же будут использовать в следующие поколения в отношении живописи, рисунков и скульптур, выполненных женщинами[164]. Впрочем, по словам Ли, до Гофмана ее работы вообще никогда не хвалили[165].

Гофман не обсуждал свое прошлое, но ученики знали его историю. Он открыл свою первую школу в 1915 г. в темной комнатушке в Мюнхене, где задержался из-за начала Первой мировой войны. Поскольку Ганс был немцем и, соответственно, формально врагом Франции, он не мог вернуться в Париж. В столице Франции Гофман прожил до этого десять лет. Он занимался живописью вместе с великими мастерами, тогда еще только проходившими период творческого становления. Ганс преподавал в Мюнхене до 1933 г. Потом международная обстановка снова заставила его задержаться, на этот раз в США. Адольф Гитлер стал канцлером Германии и уже через несколько месяцев начал одержимую борьбу против современного искусства и тех, кто им занимался. Жена Гофмана Миз тогда еще оставалась в Германии. Она жила в атмосфере опасности, стараясь сохранить на плаву его школу. Гофман, по словам Гарольда, «не был равнодушен к мировым событиям» и к нападкам на его друзей и коллег в Германии[166]. Но каким-то образом ему удавалось возвыситься над этими масштабными проблемами и сфокусироваться на своем искусстве. И, делая это, он также служил источником вдохновения для своих учеников. Гофман утверждал: долг художника перед обществом, особенно в темные и смутные времена, заключается в том, чтобы сохранять, взращивать и прославлять человеческий дух. И его слова находили отклик в душе художников из Нижнего Манхэттена, которые с тревогой и опасением наблюдали за происходящим в Европе.

Начиная с 1933 г. в прессе с тревожной регулярностью появлялись репортажи о переворотах в Германии, Испании и Италии, когда лидеры правого толка использовали военных и полицию для подавления якобы врагов государства, а попутно и для борьбы со всенародно избранными правительствами. Вскоре после того, как Гитлер стал канцлером Германии, были приняты законы, предусматривавшие увольнение с университетских должностей интеллектуалов, чьи взгляды были слишком левыми либо чьи предки не были чистокровными арийцами. К маю 1933 г. в кострах возле Берлинского университета горели стихи Генриха Гейне, романы Франца Кафки и Томаса Манна, а также научные труды Маркса, Фрейда и Эйнштейна. В апреле нью-йоркские газеты начали публиковать сообщения об убийствах, пытках и арестах евреев в Германии. New York Times в том месяце открыто объявила, что Германия, судя по всему, сошла с ума[167]. А к 1935 г. внимание мирового сообщества привлекала и Италия. По приказу дуче Бенито Муссолини итальянские войска вторглись в Эфиопию, чтобы свести старые счеты с этой страной. Игнорировать «подвиги» Муссолини, бродя по итальянским кварталам в окрестностях Гринвич-Виллидж, было совершенно невозможно. То тут, то там в окнах виднелись стоявшие на подоконниках статуэтки Муссолини. Их получали в качестве благодарности гордые земляки диктатора, которые пожертвовали золотые украшения для финансирования агрессии своего Отечества[168].