Надо было вести себя так, чтобы она, подурневшая Люда, не замечала его нелюбви и не подозревала измен. А измены случались, и часто, потому что, несмотря на невысокий рост и лысеющую голову, он нравился женщинам, они откликались на его ласковость и легкость, на эту непривычную в России польскую галантность, с которой он, например, подносил к задрожавшим губам женскую руку или подавал пальто осторожным и настойчивым движением. Но Люда чувствовала измены, угадывала их, и часто, вернувшись домой, он заставал ее неспящей, с зажатой во рту сигаретой, и тогда надо было отвратительно лгать, изворачиваться, унижаться.

– Ты где был? – хрипло спрашивала она, и ноздри ее короткого носа раздувались, покрываясь бисером пота.

Мерно били антикварные часы. Античная голова на столе, поджав мраморные губы, прислушивалась к нарастающему скандалу.

– Я же звонил тебе и предупредил, что буду поздно! Я же, кажется, все объяснил!

Рот ее беспомощно раскрывался, сигарета прыгала в пальцах.

– Он мне объяснил! А кто тебе верит? Опять валялся с какой-то дрянью!

– Хватит! – огрызался он, но негромко, чтобы не разбудить Маришу.

– Ха! – выдыхала Люда, зажимая ладонями красные пятна на шее. – Я засну после такого вечера? О ком ты думаешь, кроме себя? Только одно на уме! Но я этого так терпеть не буду! Ты у меня, миленький, вверх тормашками полетишь!

Морщась, как от зубной боли, он стелил себе в кабинете, но Люда шла за ним, застывала над его изголовьем, и хриплые угрозы продолжались, халат распахивался, обнажая молочно-белые колени и живот, перепоясанный рубцом от резинки шелковых панталон.

После ночи, проведенной на жестком диване под взглядом античной головы, он просыпался невыспавшимся, раздраженным, вяло шел в кухню, слышал плеск воды за дверью ванной – дочка торопилась в школу, варил себе кофе, делал бутерброд для Мариши, вспоминал, какие у него сегодня лекции, во сколько назначено заседание кафедры, и постепенно налаженное благополучие возвращалось. Музыкально шелестела бамбуковая занавеска, пропуская сквозь себя звонко зевающего дымчатого дога, хлопала дверь ванной, из которой выскакивала темноглазая грациозная девочка с перламутровыми ноготками, кофе вкусно пах, за окном разгоралась сухая солнечная весна, женщина, с которой он провел вчерашний вечер, обещала в одиннадцать позвонить ему на работу. Налаживалось, успокаивалось, светлело, и вскоре даже мрачный вид вышедшей из розового полумрака жены переставал удручать и раздражать его, и надо было только сказать ей, бледной, с убитыми глазами Люде, что-нибудь незначительное, спокойное, дружелюбное, что (и он знал это заранее!) она тут же с готовностью подхватит, примет, и эта готовность подтвердит ему, что жизнь их продолжается и будет в ней все то же самое: хлопоты по поводу любимой квартиры, туристическая путевка в Венгрию, Маришино поступление в институт, шумные поездки большой компанией с шашлыками и вольными шутками, стук пинг-понгового шарика, гости, работа, застолья, и где-то в самой глубине этого ежедневного месива, этого жирного вкусного варева останется ему огненный комочек запретных радостей и терпких волнений, которые опять вызовут безобразный домашний скандал, красные пятна на Людиной шее, скверное настроение после проведенной на жестком диване ночи. Но пусть все будет так, как есть, пусть будет.

Меньше всего ему хотелось тащиться в эту командировку. Конференция в Калужском пединституте. На три дня. Слушать глупые доклады, жить в провинциальной гостинице. Но отвертеться не удалось, и тогда он решил поехать на машине: все-таки приятней, чем трястись в электричке. В столовой пединститута пахло тушеной капустой. Он сильно проголодался и взял себе два вторых: капусту с сосисками и котлету с гречневой кашей. Потом неожиданно соблазнился борщом. Осторожно продвигаясь с заставленным подносом, отыскал глазами свободный стул и уверенно двинулся туда, к самому окну, за которым зеленели первые острые листья.

Так она и появилась среди листьев и серого неба. На ней была кофточка в тон небу, пушистая, с короткими рукавами. В открытом окне прямо над ее плечами висело старое огромное дерево и чуть повыше плыло разорванное пополам облако. Он видел сначала только пустой стул – цель его продвижения по гудящему и звякающему посудой пространству столовой, потом это дерево, осененное первыми листьями, потом разорванное пополам облако. И только подойдя совсем близко, увидел ее. Руки, плечи в пушистом и сером и, наконец, лицо, вспыхнувшее от его взгляда.

– Не занято? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой. Он осторожно поставил тяжелый поднос и начал освобождать его от дымящихся тарелок. Почему-то ему стало неловко, вдруг захотелось исчезнуть, пальцы не слушались. Не понимая, что с ним происходит, он поднял глаза и прямо встретился с ее выпуклыми голубыми глазами. На тонкой переносице темнела маленькая родинка, до которой ему сразу захотелось дотронуться. Она казалась какой-то бархатной, шелковистой и странно украшала ее лицо, круглое и румяное, напомнившее лицо Василисы Прекрасной из давней книжки времен Марининого детства. Не хватало только кокошника и перекинутой на плечо косы. Волосы были забраны высоко, шея, ключицы открыты в низком вырезе кофточки. Вся его неловкость исчезла так же неожиданно, как появилась. Главное – не дать ей сразу уйти. Она почти допила свой компот и теперь подцепляла почерневшей ложечкой черносливину. Не отрывая взгляда от ее лица, вбирая его в себя, наслаждаясь, он весело пожаловался на голод и дорожную усталость. Она отодвинула стакан, нерешительно улыбнулась. «Все, – сверкнуло у него в голове, – сейчас уйдет». Но она спокойно спросила:

– Вы издалека приехали?

– Из Москвы, близко, рукой подать, два с половиной часа на машине. Правда, я всю дорогу превышал скорость.

Она улыбнулась ярче:

– Милиции не боитесь?

Он облегченно засмеялся. Разговор завязался, теперь она не уйдет.

– Боюсь. Но не очень. А вы живете в Калуге?

– Я москвичка, – сказала она. – Но замуж вышла в Калугу и живу здесь скоро шестнадцать лет, в Москве бываю только наездами, у мамы.

Почему-то он все-таки произнес:

– Чем занимается ваш муж, если не секрет?

– Врач. Хирург. Очень хороший.

– Что – хороший? Врач хороший? Или?..

Она засмеялась.

– Просто хороший.

Ему показалось, что она засмеялась напряженно. Напряжение висело между ними, несмотря на частый смех и улыбки. Он не знал за собой такой неловкости, прежде ее не бывало.

– Послушайте, я веду себя как старый столичный волокита, и мне неудобно, но, если вы не заняты, пойдемте отсюда. Пообедаем где-нибудь вместе.

Она округлила глаза. Опять засмеялась:

– Как пообедаем? А это что?

Он посмотрел на свои тарелки:

– Это несъедобно.

Она покраснела:

– Пойдемте.

Поднялась и пошла к выходу.