Долго еще эта нагая стройная фигура маячила в моих девичьих сновидениях, смущая меня, но отнюдь не возмущая. Уже тогда я понимала, что многое смогу ему простить – если не вообще все.

Феликс нас, понятное дело, не заметил, а я никогда ему о том случае не напоминала: думаю, он не простил бы мне, что я повстречала его в столь постыдном виде. Потом из его же записок я узнала, что в компании с ним был его приятель, художник Жан Бестеги, который и привел его на этот бал, а шляпа… да, это и впрямь была шляпа из балетного реквизита Нижинского. Так же как и леопардовая шкура, тоже взятая взаймы у Нижинского и превратившаяся в клочки, которые остались валяться где-то на парижской мостовой.

Между прочим, в эти годы разгульного дебоширства Феликс впервые повстречал свою будущую жертву. О моих собственных впечатлениях от знакомства и нескольких встреч с Г.Р. я расскажу позднее, поскольку она произошла уже после моего брака с Феликсом. Он же тогда был холост и искал любой возможности если не повеселиться, то хоть как-то разнообразить свое существование.

Не ручаюсь, как всегда, за правдивость оценок, которые дает мой муж тем людям, которых встречал в жизни, но соглашусь, что Г.Р. произвел на него очень сильное впечатление… впрочем, оно было взаимным. Феликс так писал в своих заметках к книге мемуаров (собственно, по этим заметкам я все и цитирую, ибо их еще не касалась рука редактора, в них больше точности):

«Я вернулся в Петербург на Рождество, которое собирался провести с родителями, затем намеревался вернуться в Оксфорд. Я давно был дружен с семьей Г., вернее, с их младшей дочерью. Она была страстной поклонницей «старца Григория». Чистая, наивная, восторженная девушка не могла понимать всей его низости, коварства, развратности. Она верила, что старец обладает великой силой духа, что он послан очищать грешные души, исцелять духовные страдания, направлять наши мысли и поступки на добро. Я скептически выслушивал ее восторженные речи. Сам не знаю почему, я смутно ощущал душок шарлатанства, впрочем, дифирамбы мадемуазель Г. пробудили мое любопытство к этому «новому апостолу и посланнику неба», как она его называла, проводившему жизнь в посте и молитве и не совершившему ни единого грешного поступка. Кому бы не захотелось познакомиться с таким невероятным человеком? Захотелось и мне. Г. пригласила меня на семейный вечер, где ожидался и «старец».

Когда я вошел в дом, мать и дочь сидели в гостиной возле чайного стола с таким выражением на лицах, словно ожидали прибытия чудотворной иконы. Наконец быстрыми, частыми шажками вошел Распутин. Первым делом он приблизился ко мне, сказал: «Здравствуй, душа моя!» – и не руку протянул, как следует при знакомстве, а потянулся с явным намерением облобызаться. Я невольно отпрянул. Распутин ухмыльнулся недобро и взамен меня с покровительственным видом расцеловал хозяек. У них было такое выражение, словно они сподобились благодати! А на меня он сразу произвел отталкивающее впечатление.

Был он среднего роста, худощавый, но крепкий, мускулистый, вот только руки казались чрезмерно длинными. Волосы всклокочены. На лбу виднелся шрам – сохранившийся, как я узнал позже, со времен разбойничьей жизни. Выглядел Распутин лет на сорок со своим грубым лицом, неопрятной бородой, толстым носом. Водянисто-серые глазки неприятно поблескивали из-под нависших бровей, взгляд его было невозможно поймать, если он сам не хотел на вас уставиться. Одет Распутин был в кафтан, шаровары и высокие сапоги – этак попросту, по-крестьянски. Держался он непринужденно, но угадывалось, что лишь играет в спокойствие, а сам побаивается, ежится и поэтому исподтишка следит за собеседником.

Посидел он за столом недолго, вскочил и принялся сновать по гостиной, что-то глухо бормоча. Мне казалось – сущая нелепица, но барышня Г. внимала восторженно.

Конечно, мне было очень любопытно вблизи созерцать эту знаменитую и загадочную фигуру. Он почуял мой интерес и подсел поближе, поглядел испытующе. Началась беседа – о вещах самых общих. Речь его была не вполне связна, словно внимал словам свыше, а потом выговаривал их, так и сыпал цитатами из Евангелия, но и не к месту, и смысл перевирал, так что ощущение невнятицы и нелепицы усиливалось.

Я слушал и внимательно его рассматривал, пытаясь понять, как удалось тому лукавому, похотливому – это было иногда видно по выражению лица, когда он поглядывал на женщин, по слащавой улыбке, – простенькому мужичку забрать такую власть. Конечно, все дело было в этих глазах, близко посаженных к переносице. Заглянуть в них, как я уже говорил, было непросто, но если Распутин сам цеплял тебя взглядом, то словно веревками опутывал и в то же время иглы в тебя втыкал. Страшно тяжелый, давящий и пронизывающий взгляд! Хитроватая, лживая улыбка. При виде ее так хотелось сказать: «На языке мед, а под языком – лед…» А между тем хозяйки, и мать, и дочь, не сводили с него глаз и внимали каждому слову как откровению.

Наконец Распутин встал и, обращаясь ко мне, сказал, указывая на мадемуазель Г.: «Она тебя очень хвалила. Вот тебе верный друг, вот тебе духовная жена! Вы, сразу видно, друг друга достойны. Слушайся ее и меня – и далеко, друг милый, пойдешь, очень далеко».

После этого он ушел, а я почувствовал, что, при всех своих странностях, при всем том неприятном и пугающем, что от него исходило, Распутин произвел на меня неизгладимое впечатление! Спустя несколько дней Г. сообщила, что он желал бы со мной увидеться вновь».

Та женщина, которую Феликс называет мадемуазель Г., – это Мария Евгеньевна Головина (свои звали ее то Маня, то Муня, один Г.Р. – Машенькой), дочь камергера Евгения Сергеевича Головина, одна из самых пылких поклонниц новоявленного пророка. Как, впрочем, и ее мать, Любовь Валериановна. Феликс ни словом не обмолвился в своей книге о том, что связывало его с Муней. Почему – не знаю. Наверное, по своей противоречивой натуре! Мне кажется это молчание ошибкой, поэтому я открою правду. Муня доверяла Феликсу потому, что в былые времена была безответно влюблена в его покойного брата Николая. Николай не обращал на нее внимания, он был самозабвенно увлечен Мариной Гейден, из-за чего и погиб.

В те времена Муня засыпала Феликса письмами такого рода:

«Мне хотелось еще раз помолиться около него. Сегодня прошло две недели этого страшного горя, но оно все растет, не уменьшается, хуже делается на душе с каждым днем».

После гибели Николая она смотрела на Феликса как на родного человека:

«Я так дорожу моей духовной связью с прошлым, что не могу смотреть на Вас, как на чужого… Я никогда так ясно не сознавала, как сейчас, что вся радость жизни ушла навсегда, что ничто и никогда ее не вернет…»

Муня решила уйти в монастырь. Мать была в ужасе. Однако на помощь пришли родственники.

Дело в том, что Муня некоторым образом не чужая нашему семейству, Романовым. Ольга Валериановна Пистолькорс, ради которой мой дядя, великий князь Павел Александрович, потерял голову, была теткой Муни Головиной! У Ольги Валериановны имелись до брака с великим князем дети от первого мужа. Дочь Марианна, по мужу Дерфелден, была в дружеских, доверительных отношениях с Феликсом. Вообще она была и со всей нашей семьей дружна, ее и наша дочь, Бэби, Ирина-младшая, очень любила. Подозреваю, что в основном из-за роскошного имени, которое малышка очень старалась выговорить, да никак не могла: выходило то «Малиана», то запросто – «Маланья». С ее трудной фамилией вообще что-то страшное получалось! Феликс над этим страшно хохотал и в приватных разговорах часто звал Марианну Дерфелден – Маланьей Деревянной. Она много помогла нам в том деле, к рассказу о котором я так медленно подступаюсь. А вот сын Ольги Пистолькорс Дмитрий был совершенно очарован Г.Р., как и его жена Александра, которую все звали просто Сана.