– А почему бы нам, противникам атомной энергетики, не рассматривать этот случай как общее предупреждение?

– Между прочим, Хари, твоя газета придерживается других установок, – съязвила Ирина Борисовна.

– Это не моя вина, это моя беда, – отпарировал Хари. – Я вынужден держаться в рамках направления своей газеты, но своего личного отношения к проблеме я никогда не скрывал.

– Вы что же, вообще все атомные станции хотели бы закрыть? – спросила Диса, считавшая себя знатоком Советского Союза и советской жизни.

– Да, все. По крайней мере, сегодня, если сегодня возможны такие катастрофы, как в Чернобыле. Мир не готов к использованию атомной энергии, и Чернобыль это подтвердил.

– Вы не думаете, что это исключительно советская проблема? – спросил Свен.

– Нет, не думаю. Это могло случиться в любой стране мира. А что вы думаете об этом, Анна?

– Я думаю, что это не только советская проблема. Особенно в вопросе строительства и безопасности. Но для меня главное другое. До сих пор я не могу ничего узнать о судьбе своих близких, живших в Чернобыле. И никто в мире не знает ни истинного характера катастрофы, ни количества облученных. А вот это уже только советская проблема, только советская вина.

– Да, и это очень печально с точки зрения тех, кто желает Советскому Союзу только хорошего, – вставила Диса. – Я и мои друзья верили в то, что новое руководство вашей страны, Анна, поведет ее по более демократическому пути. Я думаю, вы не будете спорить, что были основания ждать от Горбачева совсем другого поведения в случае с Чернобылем.

Анна улыбнулась.

– Я вообще никогда ни с кем на Западе не спорю. Я просто рассказываю о нашем опыте и высказываю свои мысли. Так вот, я думаю, что перемен к лучшему можно было ждать и что перемены эти были и будут.

– Как, Аннушка? Что вы такое говорите! – встрепенулась Ирина Борисовна.

– Как всегда, говорю то, что думаю. Вы знаете, Ирина Борисовна, что при Горбачеве значительно повысилась производительность труда?

– Да, это факт. Но при чем здесь это?

– При том, что этот факт показывает, как легко было повысить эту производительность, достаточно было прикрикнуть сверху, кого-то сместить, кому-то пригрозить – и старая машина-развалина задвигалась чуть быстрее обычного. Она может набирать или сбавлять темп, но она никогда не обновится в принципе. То же происходит и с демократией в нашей несчастной стране. У нас такой люфт, такой запас бесхозяйственности и бесправия, что Горбачеву легко выглядеть реформатором и либералом: достаточно понемножку подправлять то и другое. Запаса хватит лет на двадцать-тридцать. Вот и сейчас, например, взяли и напечатали стихи расстрелянного в двадцатые годы поэта Николая Гумилева. Уверена, что даже на моей родине по этому поводу многие хлопают в ладоши и ждут счастливых перемен.

– Но разве это и в самом деле не признак демократизации общества, культуры?

– Нет, Диса, к сожалению, нет. Когда Гумилева не печатали, это был существенный показатель произвола властей в литературе. Но публикация его стихов дает куда меньший плюс, чем тот минус, который означал его замалчивание. Можно ежегодно печатать по одному из замалчиваемых старых поэтов, но в поэзии продолжать держать железную цензуру и всеми силами давить сегодняшнее новое и молодое. Можно ежегодно выпускать по десять тысяч эмигрантов, но это не будет означать открытия границ. Можно даже выпустить политзаключенных, но это не будет означать свободы слова для тех, кто даже не сидит в лагерях. Я радуюсь небольшому облегчению в жизни моего народа, которое как будто бы есть, – ну, хотя бы вот прекращению намеренного спаивания всей страны, и вместе с тем, ни одной минуты не верю в Горбачева-демократа.

– А я вот знаю одного вашего крупного режиссера, который уже получил приглашение вернуться в Советский Союз и, как мне показалось, готов это сделать. Он верит в то, что получит там полную свободу творчества.

– Я догадываюсь, о ком вы говорите. Я пожелаю ему счастливого пути, но сама пока подожду собирать чемоданы.

– Я понимаю Анну, – задумчиво сказал Хари. – Вот Горбачев все еще молчит по поводу Чернобыля. Он говорил о чем угодно и Западу и своему народу, но только не о главном, не о том, что волнует всех. А ведь он, судя по всему, должен был знать о катастрофе в тот же день – у вас ведь принято обо всем выходящем из ряда вон немедленно рапортовать в центр. Так, Анна?

– Так. Уверена, что кто-то из чернобыльского начальства в первый же час катастрофы больше думал о том, как рапортовать «наверх», чтобы избежать наказания, а не о ликвидации аварии.

– Ну вот, – продолжал Хари, – а если бы Горбачев в тот же день, 26 апреля, выступил по телевидению и честно поведал обо всем, в первую очередь, своему народу, если бы тут же на Запад пошло из Москвы предупреждение всем странам о необходимости принять срочные меры, то его авторитет мгновенно вырос бы в глазах всех. Что бы вы тогда сказали, Анна?

– Я бы ничего не говорила, я бы собирала свои чемоданы. А вернее, помчалась бы к советской границе без всяких чемоданов, а то и босиком бы пошла.

Все зааплодировали Анне, даже Диса.

Потом заговорила Карола.

– Вы знаете, я делаю для нашего журнала репортаж о Чернобыле, вернее, о том, чем страны Запада помогают Чернобылю. Я встречалась со многими деловыми людьми в Швеции и в Германии, с французскими врачами-специалистами по лечению лучевой болезни. Меня поразила одна вещь. Многие западные учреждения, фирмы и отдельные люди вызывались помочь, но их помощь не приняли. Швеции сначала был сделан заказ на дезактиваторный раствор, а потом от него отказались. С западногерманской фирмой были неожиданно прерваны переговоры о поставке в Советский Союз бульдозеров-роботов. А известный французский врач-радиолог вообще сказал, что доктор Гейл не специалист по лучевой болезни, хотя и прекрасный специалист по пересадке костного мозга. Только чернобыльцам эти пересадки противопоказаны. Чем все это можно объяснить, Анна?

– Насчет методов лечения ничего не могу сказать. Я не врач. А в остальном могу предположить, что главную роль здесь, как это обычно у нас бывает, сыграла политика. Были и соображения престижности: мол, мы сами в силах со всем справиться без посторонней помощи и посторонних глаз. И этот отказ от помощи меня тоже настораживает. Такое у нас всегда было. Когда в тридцатом году на Украине и в южных районах страны был страшный голод, люди доходили до людоедства, пожирали трупы и собственных детей, советское государство приняло мудрое решение продать за границу часть собранного урожая хлеба – чтобы там перестали «распускать слухи» о голоде в СССР.

– Между прочим, сейчас советские газеты тоже полны обвинениями Запада в распускании «злорадных слухов о Чернобыле», – вставила Ирина Борисовна.

– Не может быть! – воскликнула Диса. – Какое же тут может быть злорадство? Наша газета, например, тоже сначала повторила утку о двух тысячах жертв, но ведь это был слух из Москвы, не так ли?