Я разглядываю чешую на боку карпа. Я пересчитываю чешуйки. Когда дохожу до девяносто седьмой, Муцуми говорит:

— Это случилось полтора года назад… Тогда-то я и поняла, что эстетизация смерти в искусстве порождает множество иллюзий, а те, в свою очередь, приводят к тому, что у человека никак не складываются отношения со смертью.

На боку карпа сто семьдесят четыре чешуйки. Не очень-то много. На первый взгляд кажется, что их там несколько сотен. Полированный палисандр почти черен.

— Мы боимся того, чего не знаем. Неизвестность, монстры, рожденные нашей фантазией, пугают куда больше, чем самая жуткая реальность. Вы согласны? Смерть страшит не потому, что она действительно страшная. А всего лишь потому, что мы не успеваем привыкнуть к ней, не успеваем как следует разглядеть ее, понять, простить, полюбить… Как можно полюбить то, чего никогда не видел? Как можно простить свою иллюзию? Как можно понять то, о чем не имеешь представления?

У людей, которые вынуждены постоянно смотреть на покойников, отношение к смерти очень отличается от отношения к ней тех, кто никогда не смотрел на труп. Потому что они видят настоящее лицо смерти, а не ту маску, которую надевают на нее художники. У них нет иллюзий. Они общаются со смертью напрямую, а не через посредника, называемого «фантазией».

Я начинаю разглядывать пятно. Пытаюсь определить, на что оно похоже. Это бабочка с оторванным крылом. Это женщина, стоящая на четвереньках. Это кролик-монстр, подкарауливающий мясную морковку. Это пятно краски на плавнике инкрустированного карпа.

— Люди, которые занимаются творчеством, неважно каким, воспринимают мир не так, как остальные люди. Между нами и миром стоит фильтр… Никто из нас не чувствует и не переживает по-настоящему. Свои эмоции и впечатления мы привыкли фильтровать, чтобы отбросить все ненужное и оставить только то, что соответствует нашему представлению о хорошей картине или книге… За мной однажды гнался какой-то человек. Не знаю, что он хотел, ограбить меня, убить, изнасиловать или все вместе… Было поздно, и на пустынной улице раздавались только наши шаги. Мои и его… Он не бежал, нет. Просто шел очень быстро. Но я знала, что идет он именно за мной, а не просто торопится домой к жене. Мне было очень страшно… Настолько, что одна часть меня хотела остановиться и подпустить его, чтобы только все поскорее закончилось. Невыносимый страх… Проще было умереть, чем терпеть его. И вот я, не выдержав, оглянулась. Он как раз только-только вышел из светлого пятна фонаря. Я увидела темный силуэт, желтый свет за спиной и отблески на мокром асфальте. Не поверите, но это было очень красиво. И у меня мелькнула мысль, что, если я уцелею, обязательно напишу это… Ноги несли меня вперед, а я думала о том, как это будет лучше написать, в каком стиле и каких тонах, чтобы убедительно передать ужас жертвы. Вот так.

Я продолжаю молчать. Я продолжаю разглядывать карпа. И обнаруживаю трещинку на нижнем плавнике. Потом взгляд переползает на хвост. Следующим будет брюхо. Потом спина. Что-нибудь интересное я найду и на голове.

— Мы смотрим на мир, как на экран телевизора, пытаясь выхватить наиболее интересные моменты. Чтобы это получалось, мы вынуждены отказываться от полного переживания ситуации. От тебя уходит любимый человек, а ты прикидываешь, как ты опишешь это в романе и пытаешься получше запомнить свое поведение и мысли. Твою сестру вынимают из петли, а ты какой-то частью сознания радуешься удачному освещению… Не живешь, а рассматриваешь жизнь через цветное стеклышко. И самое плохое то, что такое же видение мира мы, художники, писатели, музыканты, навязываем и другим людям. Постепенно и они начинают смотреть на реальность нашими глазами.

Я решила покончить с этим. Сейчас я вижу мир таким, каков он есть… И знаете, у меня больше не осталось страхов. Теперь хочу избавить от страха и других людей. Поэтому пишу смерть без всяких прикрас.

Я изучил карпа до мельчайших деталей. Сосчитал все трещинки и сколы, царапины и вмятинки. Больше ничего интересного я там не найду. Поднимаю голову и смотрю на Муцуми. Вижу ее четкий профиль, идеальной формы нос, аккуратный подбородок, восхитительную форму губ. Она кажется мне ненастоящей.

И все-таки, она действительно ненормальная. Даже без этих бредовых рассуждений можно понять, что голова у нее не в порядке.

— Знаете что, — хихикает вдруг она, — а давайте его поймаем?

— Кого?

— Ну, человека, про которого вы рассказывали мне по телефону. Это наверняка какой-то псих…

— Так вы знаете его?

— Нет, не знаю… Вернее, слышала о нем кое-что, но где его можно найти сейчас, понятия не имею.

Я молчу, пытаясь оправиться от того, что с некоторой натяжкой можно назвать — шок. Все это время она водила меня за нос. Заговаривала зубы. Я почти поверил, что она ничего не знает. Почти поверил, что мне придется начинать все сначала. Поверил, что зашел в тупик, свернув не в том месте.

— Странно, между прочим, — говорит она, глядя в окно на запущенный сад. — Несколько человек знают то, что знаю я. И никто даже не попытался что-то с этим сделать. Почему так? Что нам мешает поднять на ноги полицию или собраться вместе и найти убийцу?

— Он похож на призрака, — отвечаю я.

— Да, очень правильно, хотя и немного напыщенно.

— Извините.

— Ничего. Скажу вам честно, мне кажется, моя младшая сестра тоже не сама решилась на самоубийство. Подозреваю, что он помог ей. Мне тогда показалось странным, что уравновешенная жизнерадостная девушка буквально за несколько дней превратилась в особу с суицидальными наклонностями. Но тогда я подумала, что мои подозрения беспочвенны… Мало ли чего я не замечала. Мы с ней не были особенно близки, хотя, конечно, по-своему любили друг друга. А потом я несколько раз услышала слово «доброволец» и после этого людей, произносивших его, не стало. Точь-в-точь, все как вы рассказывали. Я хотела разобраться, но понимала, что одной мне не справиться. Теперь нас двое. Можно попробовать. Есть, правда, одна сложность… Я почти не выхожу на улицу последнее время. Так что поиски — на вас, я же могу дать кое-какую информацию. Например, адреса людей, которые, как я знаю, встречались с тем человеком… И остались в живых.

Что-то не нравится мне в ее словах и в тоне, которым они произнесены. Но понять, что именно меня настораживает, не могу.

— Впрочем, это ваше дело, — она тушит сигарету в керамической пепельнице. Пепельница в виде открытого женского рта с ярко накрашенными губами-бортиками. — Можете не соглашаться. Вы знаете, что ему требуется в среднем три недели, чтобы довести человека до точки?

Она произносит это так, как я бы сказал: «Вы знаете, что первый презерватив был изготовлен древними ацтеками в четырнадцатом веке до нашей эры из рыбьего пузыря?» или: «Вы знаете, что каждую секунду в мозге человека происходит не менее ста тысяч химических реакций?» Именно таким тоном она это и говорит.

А потом глядя в окно, спрашивает:

— Почему вы все время молчите?